Притча о пощечине

Крелин Юлий Зусманович

Живот вскрыли — перитонит из предположения стал фактом.

— Хорошо, что не ждали, — сказал Артем Борисович.

— Помогающий доктор должен крючки держать, а не беседу вести. Понятно вам, доктор?! Мне сейчас видно плохо. И прикройте салфеткой место прободения. Вот же дыра в пузыре. Видите? Так, помогайте как следует. — Нет, он все еще продолжал играть. Или все-таки характер сказывается всегда?

— Всеволод Маркович, лучше не салфеткой. Я зажим окончатый положу?

— Так кладите, если сумеете. И без лишней болтовни, пожалуйста.

Желчный пузырь они убрали быстро. Основное время ушло на промывание живота, осушивание его — на все, что называется в хирургии туалетом брюшной полости. Затем поставлены дренажи, налажено постоянное промывание, рана зашита — все!

Операция

прошла быстро и спокойно.

Маркович отодвинулся от стола, бросил взгляд на больную целиком, словно художник в поисках лучшего ракурса для осмотра своего творения. Потом посмотрел на лицо спящей старухи и отошел к раковине, где стал отмывать свою законную добычу — камни из пузыря. Камни очищались, иные заблестели, стали четкими их грани, иные, круглые, оставались матовыми, с зернистой поверхностью. Маркович выложил их на белую марлевую салфетку и стал любоваться породой, выданной им на-гора. Но как у шахтера добытый им уголь не принадлежит производителю, так и хирург извлеченные им камни отдает подлинному хозяину — больной или ее родственникам.

— Высушу и отдам ей, когда проснется. Или, — и Маркович радостно рассмеялся, отчего оторопело вытаращилась на него стоящая рядом сестра, — отдам ему. Пусть платит за камни.

Озарившая эта неожиданная, хоть нехитрая мысль почему-то сильно его обрадовала, и он еще долго, одиноко и громко смеялся.

— Артем Борисович, устроим завтра торговлю камнями в месткоме.

Артем Борисович подобострастно хихикнул. Суть конфликта между Марковичем и месткомом уже стала достоянием всей больницы. Больница получила еще одно развлечение. Без игры скучно жить на этом свете, по-видимому.

Больную уже вывезли в коридор, когда на этаж ворвался ее сын, заведующий приемным отделением, председатель профкома больницы:

— Что с мамой?!

— Что значит — что с мамой? С мамой все в порядке. Вот она. А с вами я дело иметь не желаю. Ваши камни у меня.

Сын склонился над каталкой, где лежала в наркотическом еще сне его мать. Всеволод Маркович со своими помощниками отправился записывать операцию. Проходя мимо каталки, он еще раз бросил сквозь зубы:

— А нам с вами не о чем разговаривать. — И положил на грудь больной завернутые в марлю камешки.

Ушел.

Сопровождающие каталку дружелюбно и сочувственно кивали сыну головами.

— Трудно с ним.

— Трудно.

— Да бог с ним.

— Да. Поехали.

Председатель профсоюза больницы молчал.

Каталку спереди и сзади везли сестры-анестезиологи. Сам анестезиолог шел сбоку, держа в руках капельницу, из которой что-то продолжало литься в вену. С другой стороны каталки шел сын.

Внизу, в ординаторской, о событиях, которым была свидетелем, Вика подробно рассказывала Евгению Максимовичу. К общей беседе присоединился и снизошедший из оперблока Всеволод Маркович. Евгений Максимович слушал Вику, реплики, дополнения Марковича, ухмыляясь, урезонивал и утихомиривал победительно раздувающегося от гордости и чувства собственной правоты героя только что закончившейся операции и легкой, проходной стычки с сыном больной, стычки, которая была полностью односторонней. Да и что тот, недруг его, мог возразить? Его карта бита. Если бы и Маркович промолчал, позиция его, бесспорно, была бы эффектнее и убедительнее. Но победителю безумно трудно хранить молчание. Не всем дано, и уж Марковича на это геройство не хватило. Он и сейчас не понимал, что молчание победителя украшало еще больше, смиренность героя всегда поднимает еще выше в глазах сторонних. Но… бог обидел: он продолжал громко и выспренно доказывать свою правоту, беспрестанно возвышаясь в своих глазах, чувствуя себя, по-видимому, где-то на уровне бронзового, а может, каменного солдата с мечом и ребенком, вознесшегося над Трептов-парком. Он многословно и уверенно осуждал сыновье легкомыслие, непостижимо ловко связывал внезапное прободение желчного пузыря с непорядочным поведением председателя профкома. Говорил что-то еще, невероятно ухитрялся все обобщать, проводил замысловатые аналогии и вообще весь светился счастьем, упивался собственной сверхчеловечностью.

— Жень, ты все уже закончил? Пошли домой.

— Как ты думаешь, Виктор уже пришел?

— Пожалуй.

Вошла

Тоня и, чуть поколебавшись, будто забыла что-то, попросила дежурного подойти к вновь поступившей больной.

Дежурные пошли к новым больным.

Сестра на пост. Заведующий с женой домой.

Время катилось дальше в поисках разрешения всех конфликтов.

***

И опять Петр Ильич в кабинете своего начальника, но на этот раз не пустой разговор ведет. Он уже наученный, молью траченный, в жизни понаторевший, — пришел, так сказать, с бумагой в руке, с документом. Он уже привык к заявлениям, к письменному изложению событий и просьб. Чтобы, как ему сказали, все было обдумано, все по форме, как надо. «Написано — значит обдумано». Петр Ильич урок усвоил. Сейчас ему нет нужды пользоваться услугами стряпчего — у своего начальника он вполне может обойтись короткой бумагой, которую в силах написать без посторонней помощи. Бумага коротка, и лишних слов в ней нет, не нужны красочные, впрочем и скупые, описания происшедшего. Все просто: «Прошу дать расчет по собственному желанию». И подпись. Хотел было добавить: «В просьбе прошу не отказать». Но потом вспомнил, кто-то говорил, что приписка подобная бессмысленна, поскольку, если бы хотел отказа, не писал бы «прошу».

Лаконизм — мать гениальности. «Быстрота, глазомер, натиск» — так, кажется, говаривал Суворов. Посмотрим, будет ли сия максима столь эффективна, как предрекал известный стратег прошлого.

Бумага перешла из рук прораба на стол и легла перед глазами начальства.

— Что надумал?! Где я тебе сейчас замену найду? Сам раскинь.

— Я просил перевести меня на другой объект.

Наверное, Суворов был более последователен. «Быстрота, глазомер, натиск»… и последовательность. Обязательно последовательность. И уверенность. И, наверное, дух свободный, не униженный, не пришибленный… Вроде бы и дух стал подниматься над телом его.

Не оплеуха же вытаскивает его из праха.

— Я же сказал: не могу. Мог бы — перевел. Ты же без ножа зарезать меня хочешь. Совесть у тебя есть рабочая?

Начальник перешел в наступление — наш герой прямо-таки вжался в стул.

— Не могу я больше здесь.

— Да что особенного случилось?! Что за фигура такая? Что тебе-то? Ну, получил по морде. Ну, извинились перед тобой. Ну и что?! Небось по пьянке и больше бывало.

Впечатление, что начальник ничего не понял, окончательно придавило мужика.

Вот то-то, что без пьянки, — думать стал.

— Я редко пью, Семен Иванович. Не пью я, конечно. Не было б этих дурацких причитаний об оскорблении и унижении, если б пил. — Петр Ильич явно перешел к обороне, к оправданию, к объяснениям. Это поражение. По-видимому, очень не хотелось Петру Ильичу уходить из треста, где он проработал столько лет.

Начальник сдвинул шапку на затылок.

— Ну, знаю. Но мог же как-нибудь по пьянке. Что за дело такое особенное? Да мы беспрерывно по морде получаем. Уж все морды избиты. Не привык, что ли? А тут вдруг, нате вам, здрасте! Хоть бы и вправду подрались. Все спокойно. Все б как у людей. Да не обращай ты внимания.

— Нет, Семен Иванович. Я уже решил. Я знаю, куда пойду.

Петр Ильич вновь робко перешел в наступление. Эх, Петр Ильич, робко наступать нельзя. Не ведал, знать, ты, чему учил Суворов. Но откуда взять смелость — за спиной у него висел и клонил вниз, тянул вспять плохой ремонт. Хотя не на нем одном вина за плохой ремонт. Начальник его виноват не меньше. Да за начальником многие стоят, на которых легко раскладывается вина.

— Ну. Куда?

Петр Ильич тоже передвинул шапку на затылок, прищурился и покачал головой. Наверное, перемещение шапки на голове — некий эквивалент битья шапками об пол при старорусских конфликтах, примирениях, сделках. Многое нередко кончалось брошенными с силой шапками на землю. Сейчас все спокойнее, не так бурно, скажем — деликатнее. А то еще — шапка помогает схитрить. Например, можно надвинуть на глаза и прикрыть их, поглядывая за оппонентом, супротивником. Сдвинуть шапку можно вперед, чтоб почесать затылок. Тоже необходимый и исконный жест при спорах, в задумчивости, недоумении, размышлении или при встрече с загадочным явлением. Все поможет правильному ответу или решению.