Приватная жизнь профессора механики
Шрифт:
Трусливый Роман заметался, Галя тоже вскочила с постели, прикрываясь, как и я, но уже в двух местах. Роман был не только труслив, но и хитёр - жизнь научила!
– Галя, срочно к Нурбею в постель! Легенда: ты любовница Нурбея, а я стерегу вас от Лили!
– скомандовал он, и мы в панике подчинились. Я быстро лёг на своё место у стенки, Галя - с краю. Бельё и одежду Гали, Роман забросил в спальню и приоделся кое-как.
В ожидании звонка в дверь, Роман стоял возле спальни и внимательно смотрел на нас.
– Чего зенки-то таращишь?
– по-дружески спросил я Романа, - а
– выговорил я своего друга.
И тут раздались звонки в дверь - частые, продолжительные. Я заметался в койке, Галю затрясло, как в лихорадке. Каждый из нас вспомнил, видимо, аналогичные случаи из своей 'прошлой жизни', и мы адекватно отреагировали. Роман грозно спросил: 'Кто там?' и открыл дверь.
В дверь вошли грузной поступью гоголевского Вия. Послышались росомашье ворчание Тони и укоризненный мат Романа.
– Она здесь, она здесь!
– раздавался голос Тони, - я хочу на неё взглянуть!
Тут наша дверь распахнулась, и в спальню решительно ввалилась Тоня. За ней трусливо семенил Роман, и я заметил на его глазах слёзы, которые он размазывал кулаком по лицу. 'Это что-то новое!' - успел подумать я, и привстал с постели, обнажив волосатую грудь.
– Ё-моё, так же и склещиться недолго! Это что, комиссия из парткома?
– возмутился я.
– Как вам не стыдно!
– истерически завизжала, в свою очередь Галя, - какое вы имеете право врываться в нашу личную жизнь!
– вопила она, делая это очень естественно.
'Вот сучки эти бабы, - подумал я, - все до одной артистки погорелого театра!'. И грозно прорычал: - Роман, убери свою партийную тётку и уберись сам, иначе мы продолжим при вас, - а это уже будет разврат, о чём я и доложу нашему другу Володе. Подглядывать, - а это называется 'вуайеризм', - у нас в стране считается страшным развратом и карается по статье!
– нагло соврал я, и толстую Тоню как ветром сдуло. За ней засеменил 'плачущий большевик' - Роман, плотно закрыв за собой дверь.
– Что, может, воспользуемся своим правом?
– в шутку спросил я вздрюченную Галю, но она только выпростала из-под одеяла руку с когтистыми пальцами, уже согнутыми в боевое положение.
– Шучу, шучу, - успокоил я её, - на хрена ты мне нужна, особенно сейчас, когда меня и Брижжит Бардо не сможет совратить!
Мы, деланно отворачиваясь друг от друга, оделись и вышли в холл. Роман и Тоня сидели за столом приобнявшись, и Тоня вытирала платком своему беспутному мужу слёзы. Галю забила истерика, и она шмыгнула в кабинет. Тоня извинилась передо мной за новогодний поступок, да и за сегодняшний визит.
– Я-то, дура, решила, что Роман с Галей спит, а он, оказывается, ваш покой охранял!
– и заплакала, совсем как Роман.
Я оценивающе взглянул на неё и подумал, что по соотношению ума к собственному весу, она выше динозавров не поднялась.
– И кого только в партию принимают!
– вздохнул я.
Я выпроводил парочку плачущих 'партейцев', запер дверь, а Галя стала готовить завтрак. За чаем, она не удержалась и всё-таки спросила:
– И как вы это с Тамарой втроём живёте, Лиля-то не ревнует?
– Дура ты Галя, хотя и сопромат
– укоризненно устыдил я мою фиктивную любовницу, - ты же с Тамарой уже год на одной кафедре работаешь и не можешь понять, что для неё мужиков вообще не существует! И ещё что-то добавил в этом же роде, проникновенное.
А пока Галя, опустив взор в чашку чая, тихо извинялась, я с досадой сожалел о потерянном для нас с Тамарой утре:
Как я уже говорил, заявление наше 'спустили на тормозах'. Но мне не давало покоя то, что вся мерзость поступков Поносяна известна в институте только по слухам. Я не мог так покинуть институт, чтобы не заявить об этом громко, причём на каком-нибудь представительном собрании. Да и не только о Поносяне, но и о покрытии его руководством института, о коррупции в приёмной комиссии. А председателем её, кстати, всегда является ректор. Иначе как могли появиться у нас в студентах десятки смуглых 'баранчиков', не говорящих по-русски, при таком высоком конкурсе, когда 'отсеивались' местные тольяттинские ребята.
Но у меня не было на руках характеристики, необходимой для участия в конкурсе, и я решил эту характеристику получить. Написал прототип, так называемую 'рыбу', и, зайдя на приём к ректору, оставил её, сказав, что хочу попытать счастья в другом ВУЗе. Ректор, не глядя мне в глаза, обещал выдать мне объективную характеристику. И через несколько дней секретарь ректора, пряча глаза, выдаёт мне уже полностью подписанную характеристику, конечно же, отрицательную.
Сначала, правда, шёл текст из моей 'рыбы', о том, какие курсы я читаю, сколько у меня трудов, что я веду договорную научную работу, и так далее. А в конце двумя строками добавлено, что я неуживчив в коллективе, склонен к кляузничеству, ложным обвинениям в адрес коллег, и тому подобное. И опять возник передо мной 'русский вопрос' - что делать?
Я внимательно изучил характеристику - она напечатана с несколькими орфографическими ошибками, не говоря уж о пунктуации, на рыхлой некачественной бумаге. Я поправил эти ошибки на первом экземпляре, 'по-ленински' - фиолетовыми чернилами и перьевой ручкой. Чернила расплылись, и листок выглядел очень непрезентабельно. И тогда я на своей пишущей машинке, на специальной финской бумаге, которая могла выдержать даже стирку в стиральной машине, перепечатал слово в слово всю характеристику, но уже без ошибок.
Опять же, зайдя к ректору, я предъявил ему его экземпляр с ошибками и пятнами правок, и новый, перепечатанный слово в слово на белой качественной бумаге. Абрам Семёнович тщательно сверил мой текст с предыдущим, и, убедившись в его полной идентичности, подписал его. Дальнейшие подписи - парторга и профорга ставились под подписью ректора почти автоматически.
И вот у меня на руках текст, отпечатанный на моей машинке на финской бумаге, которую можно и водой стирать, не то, что ластиком. Я аккуратно подтёр две 'лишние' строки и на их место сочинил хвалебные, совпадавшие даже по числу букв - инициативен, принципиален, склонен к творчеству и организаторской деятельности, и тому подобное. Вставил бумагу поточнее в машинку и своим 'родным' шрифтом допечатал две сакраментальные строки.