Приватная жизнь профессора механики
Шрифт:
И вот я узнаю, что на определённый день в конце июня назначено итоговое открытое партсобрание в актовом зале института, где, между прочим, должны были принимать в партию Поносяна.
– Вот сволочь!
– подумал я, - а меня-то как отговаривал от вступления туда!
– Спасибо тебе, Поносян, спасибо!
– повторяю я про себя сейчас, но тогда я здорово окрысился на него за такое лицемерие.
Такого случая я не мог пропустить, и утром перед партсобранием, я как обычно последнее время, забежал на Главпочтамт - посмотреть, не прибыло ли мне чего-нибудь до востребования из Курска. Ожидаю автобус на остановке, сидя на деревянной скамейке, а когда он подошёл, встаю и почему-то оборачиваюсь
'Поздравляем избранием обнимаем тчк Войтенко'
– Вот, что такое: 'Радости скупые телеграммы' - теперь я знаю это!
– вспомнил я слова Добронравова из его известной песни на музыку его же жены Пахмутовой.
Всё, для избрания даже характеристики не понадобилось, теперь я независим от ТПИ. Груз с 'гибридами' уже на пути к Львову, я принят по конкурсу в КПИ. Теперь на открытом партсобрании они услышат от меня всё, что я о них думаю!
Я, загадочно улыбаясь, зашёл в актовый зал, и сидящий в президиуме 'дядя Абраша', увидев меня, сразу же помрачнел. Галантно раскланиваясь с ним и Володей, я уселся в первый ряд кресел, обычно никем не занимаемый.
Терпеливо выслушав скучный доклад Володи от итогах учебного года и роли партийной организации в наших успехах, я сосредоточился, когда речь зашла о приёме в партию Поносяна. Кратко выступил ректор, положительно охарактеризовав главного шаромыжника ТПИ, а затем спросил зал:
– Кто-нибудь хочет высказаться? Думаю, что всё ясно и так!
– Нет, не ясно!
– громко сказал я, и, подойдя к президиуму, спросил в микрофон: - А беспартийному высказаться можно?
'Дядя Абраша' что-то заворчал, заворочавшись в своём кресле, но я, не отходя от микрофона, громко пояснил:
– Товарищ Леонид Ильич Брежнев в своём выступлении на (и я назвал где именно!) предупреждал нас, что приём в партию - это не формальный, а принципиальный вопрос, требующий всестороннего обсуждения!
– Пусть говорит!
– тихо, но слышно для меня шепнул Абраму Володя.
И я, уже законно становясь на трибуну докладчика, начал говорить столь вожделенную для меня речь. Присутствующие сообщили мне потом, что она напомнила им речь Цицерона против Катилины, хотя откуда они могли её слышать сами?
Я начал с моего желания честно трудиться на благо ТПИ, и о провокации со стороны Поносяна, на что есть свидетели. Говорил о том, что Поносян отговаривал меня от вступления в ряды КПСС, чему тоже есть свидетели, а сам подал заявление при этом. Поносян добился неизбрания по конкурсу опытного преподавателя, бывшего завкафедрой Стукачёва, которого он использовал для опорочивания меня перед ректором - на это имеется заявление, подписанное самим Стукачёвым. Поносян, будучи ответственным секретарём приёмной комиссии, добился поступления по конкурсу, достаточно высокому, в наш институт, десятков ребят, почти не знающих русский язык. На каком языке они сдавали вступительные экзамены, и как они сдали экзамен по русскому языку? А ведь они из той же республики, откуда приехал Поносян. И последнее - Поносян говорил мне при свидетеле, что если ректор будет несговорчив, то у него имеется на него фотокомпромат, касающийся отдыха ректора в Кисловодске:
– Абрам Семёнович, - обратился я к ректору, - рассказать, чего именно касался компромат из Кисловодска?
О романе ректора многие знали, и в зале раздался смех. Ректор сидел весь красный, потупив голову. Поносян сидел в зале с цветом лица, соответствующим его фамилии. Зал слушал меня с таким вниманием, как будто я открывал им государственную тайну. А ведь почти все
– Я считаю, что такому человеку, как Поносян не место в Партии, да и в институте, а парторганизация должна сделать выводы и очистить институт от скверны, которая сегодня позорит, а завтра погубит наш институт! Не надо оваций!
– в шутку добавил я и, раскланявшись с залом, сошёл с трибуны. Вопреки моей последней просьбе из зала раздались аплодисменты.
– Блеск! Чем не: 'Квоускве тандем, Катилина, абутере патиенциа ностра!' ('До каких же, наконец, пор, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением!') Цицирона, - как потом мне заметят об этом присутствующие
Не ожидая результатов голосования, я покинул зал. Мне с ними больше не по пути! На Запад, на Запад!
– говорил я себе, имея в виду, конечно же, Курск. Потом я узнал, что Поносяна всё-таки приняли в партию, при трёх голосах против. Один из тех, кто был против, стал потом секретарём парткома вместо Володи, другой ректором, вместо Абрама Семёновича; третьей была дама, просто симпатизирующая мне.
А интереснее всего то, что министерская комиссия, которая спустя несколько лет проверяла ТПИ и, найдя там массу злоупотреблений, в результате сместила ректора. И возглавлял эту комиссию ректор Курского политехнического института!
И как после этого не поверить в торжество Справедливости, хотя бы локальной?
Глава 6. Курский соловей
Ход конём
Опять мне удается улизнуть от настигающего катка, грозящего 'раскатать' меня в лист, столь тонкий, что подсунуть его в щель под дверью не было бы проблемой. На сей раз я нашел убежище в древнем русском городе Курске, с его провинциальной тихой жизнью, красивыми курянками - 'горлинками', и по-отечески заботливым начальником - ректором. При этом, получив и карьерный рост! В Курске я заимею все условия для успешной защиты докторской диссертации, получения долгожданного ученого звания 'профессора механики'. Но, как обычно случается с людьми, имеющими 'все условия', со мной приключилась утрата сдерживающих центров, и я 'пошёл в разнос' по женской линии. Этот 'профессорский синдром' стал причиной моего развода с женой, женитьбы на юном создании, и переезда в другой город, лучше которого нет на Руси, а по мне, так и во всём мире:
Перед отпуском, который начинался в первых числах июля, я подал заявление об увольнении, в связи с избранием по конкурсу в другой институт. Мне его с удовольствием подписали, и я стал готовиться к переезду в Курск. Я обещал, как устроюсь на работу, забрать в КПИ, кроме Лили - Тамару, Романа с Галей, и, конечно же, Лиду с Сашей.
Я налегке выехал поездом в Москву, рассказал Тане и Моне о том, что я уже живу и работаю в Курске, причём с повышением. Таня была рада тому, что это вдвое ближе к Москве, чем Тольятти, а Моня заметил, что это 'ход конём' в Москву - сперва длинный ход на Запад, а потом, вдвое короче - на Север.
– Хотя умнее всего было бы этот ход на Запад сделать в три-четыре раза подлиннее, тогда и на Север не пришлось бы заворачивать!
– политически рискованно заметил Моня.
Из Москвы я 'Соловьём' направился в Курск, где снова встретился с ректором и поблагодарил его за моё успешное избрание.
– Подумать только, было три претендента на одно место!
– заметил мне ректор, - Совету пришлось выбирать одного из трёх. Пришлось замолвить за вас словечко, ваш козырь - это готовая докторская работа. В нашем институте только один доктор, да и то - пожилой. Это непорядок для 'Политеха' в центре России! Да и вообще в Курске докторов наук - раз, два - и обчёлся!