Привет, Афиноген

Афанасьев Анатолий Владимирович

Я пойду к себе, Николай Егорович?

— Вы мне не ответили.

— Постараюсь завтра к обеду. Если понадобится, задержусь после работы.

— Спасибо, Инна Борисовна. Вы свободны.

Фертом вклинился в дверь Георгий Данилович Су- хомятин.

— На нашей Инне косметика поблекла. Чем вы ее так проняли, Николай Егорович? Аж парик набок съехал.

Карнаухов усадил своего заместителя, несколько мгновений полюбовался пышущим его здоровьем и энергией. Глядя на него, можно было предположить, что отдел давно вырвался на первое место.

— Георгий

Данилович, мне стало известно, что в отделе активно муссируется вопрос о моем уходе на пенсию. Я считаю эти слухи преждевременными, прошу вас, по возможности, их опровергать… Второе, в понедельник слушается творческий отчет нашего коллектива — я понимаю, вы в курсе. Не думаю, что следует рассматривать отчет, как мои проводы. Это слишком узко. Надо извлечь из мероприятий как можно больше пользы для дальнейшей работы, акцентировать внимание на самом важном: на рабочем процессе. Критика обязательно должна нести в себе позитивное начало, иначе она бесполезна и превращается в критиканство. Простите меня за эти прописные пожелания: конечно,

вы сами решите, как вам лучше построить свое выступление. Далее. Хорошо, если подготовка к собранию поможет нам уяснить для себя самих некоторые конкретные позиции. Подключите к себе в помощь кого считаете нужным, составьте тезисы — я имею в виду, естественно, только рабочие тезисы, не эмоциональные, — не забудьте привлечь нашего уважаемого парторга Ме- фодьева. У него большой практический опыт, нельзя этим пренебрегать… В пятницу в два часа соберемся здесь у меня для окончательной координации. Вот, кажется, и все. Вы хотите что–нибудь мне сказать?

Георгий Данилович никак не мог уловить, впал ли его начальник в детство, валяет ли дурака или, маскируясь, проверяет его, Сухомятина, лояльность. Никак не мог он предположить искренней озабоченности делами отдела в момент, когда собственная голова Карнаухова, образно выражаясь, висела на волоске, — он торопливо прикидывал, имеет ли смысл сообщать заведующему о разговоре с Кремневым. Решил, что имеет, ведь факт встречи был известен всему отделу, и — умолчи он о содержании беседы — это может быть истолковано как вызов.

— Я хочу рассказать вам, о чем со мной беседовал Юрий Андреевич.

— Не стоит, — возразил Карнаухов. — Я и так догадываюсь. А вы попадете в неловкое положение.

— Однако, Николай Егорович…

— Не стоит, — более настойчиво перебил Карнаухов. — Но раз вы проявили такую готовность, — честно говоря, не ожидал, — я позволю себе дать вам еще один совет. Как старший товарищ. Я ведь старше вас, Георгий Данилович, почти на два десятка лет. Совет лирический и банальный, хочу, чтобы он вас не обидел. Но иногда некоторые простые вещи полезно напоминать людям любого возраста. Совет, знаете ли, такой. Не изменяйте себе, не поступайтесь своим внутренним достоинством. Стыдный поступок, как бы его ни оправдывать, всегда в конечном счете направлен против того, кто его совершает…

Георгий Данилович попытался вызвать в себе возмущение, это ему не удалось.

— Не хмурьтесь, дорогой мой. В том, что вы планируете

занять мое место, нет ничего стыдного. Я не об этом… Я хочу просто напомнить и вам и себе, что большую часть времени жизни человек, как ни крути, остается наедине с самим собой. И отвратительно, когда встреча с самим собой становится нежелательной и тягостной.

— Не понимаю, почему вы говорите это мне. Таким вещам я сам давно учу своих дочерей.

Карнаухов засмеялся, обнажая желтоватые зубы, смех был неискренним.

— В том–то и дело, Сухомятин. И я учил своих. Одного сына уже доучил. Ладно… Скажите, пожалуйста, Сухомятин, почему мы с вами сохранили такие официальные отношения? Работаем, слава богу, не один год и даже ни разу не пытались перейти на «ты».

— Это уж как получится. Не могу знать. Я ничьей дружбы не ищу.

— Прекрасный ответ, достойный! А я, представьте, всю свою жизнь искал чьей–нибудь дружбы. Все мне ее не хватало… Простите, что так вас задержал.

Откланявшись, Сухомятин остался в полной уверенности, что заведующий впал в детство. Да, вряд ли в таком состоянии человек способен руководить десятками людей, современным отделом современного научно–исследовательского института. Пора Карнаухову переключаться на писание мемуаров… Непонятным образом разговор в кабинете Карнаухова освободил Георгия Даниловича от угрызений совести. При чем тут это: совесть, такт, — если человек явно стал заговариваться, несет какую попало чепуху.

Сухомятин заглянул к Стукалиной и с удовлетворением убедился, что работа над объявлением идет полным ходом. Клавдия Серафимовна священнодействовала над огромным куском ватмана. Ей помогала Инна Борисовна. Молодежь, Фролкин и Никоненко с добродушным видом спорили, как грамотно пишется слово «меморандум», и несказанно обрадовались появлению Сухомятина.

— Георгий Данилович! — окликнул Никоненко. — Скажите, пожалуйста, слово «меморандум» — вторая буква «и» или «е». Вы должны знать, как кандидат наук.

— «Е», — сказал Сухомятин. — Пора вам, ребятки, накачать грамотешку.

— О-о! — возопил Фролкин. — Георгий Данилович все на свете знает, все науки превзошел. А почему? Где причина непомерных знаний?

— Кроссворды потому что разгадывает, — ответил Никоненко.

Клавдия Серафимовна встрепенулась на звук голоса дорогого ей человека.

— Бездельники они оба, товарищ Сухомятин. Цельными днями лясы точат… По пачке в день яду выкуривают.

Сухомятин одобрительно улыбнулся и ей, и обоим парням, всем сразу.

— Как там Данилов? — вспомнил он. — Вы, кажется, к нему собирались вчера.

— Поправляется, — обнадежил Фролкин. — Аппендицит ему вырезали.

Никоненко сказал:

— К понедельнику выпишется. На собрание обяза* тельно придет, Георгий Данилович.

Сухомятин уловил затаенный намек.

— Очень хорошо, что придет. Очень!

Как раз в эту минуту он кое–что решил для себя…

Карнаухов постучался и ждал. Громче постучал и опять ждал. Наконец ему крикнули:

— Ходи, кто там?!