Приволье
Шрифт:
— Таюшка, а я опять о том же: кто вы с Зинаидой? По давним неписаным законам жизни — заклятые враги. А у вас, если верить тебе, нет вражды, и дети ваши живут дружно. Так что же это?
— Миша, это есть то, что ты совсем не знаешь Зину и плохо знаешь меня, свою сестренку, — с улыбкой ответила Таисия. — Наши отношения стоят выше старых неписаных законов и предрассудков. Так что же в этом плохого? Не понимаю.
— Тогда объясни мне, как все это у вас произошло, — попросил я. — Только, ради бога, не злись, расскажи спокойно. Ведь, согласись, перед нами житейский случай в своем роде исключительный, если угодно — уникальный.
— Эх, Миша, Миша, если бы ты знал, как не хочется ворошить то, что уже не только улеглось, а и отболело. — Таисия подняла голову,
— Так ведь как-то непривычно…
— Честное слово, стало жалко ее. — Таисия с улыбкой посмотрела на меня. — По глазам твоим вижу — не веришь. Вот так и все — не верят. Кому ни скажу, смеются: не можешь ты ее жалеть. А почему не могу? Отвечать не хотят. Не могу, и все. Вот опиши, Миша: две бабы-соперницы живут мирно, не дерутся. Скажут: брехня, выдумка! А это правда. А чего тут не верить? Известно по статистике, что мужиков на всех баб не хватает. — Таисия улыбнулась горькой улыбкой. — Вот одной из нас, мне, и достался Семен. И Зина со своей горькой участью согласилась, она женщина сознательная… Так вот, когда по селу пошли сплетни, Семен сказал мне: будем жить открыто, без утайки. Но для этого, говорит, требуется ваша женская высокая сознательность. Пойди, говорит, к Зине, потолкуй с нею по душам, да и помиритесь. — Таисия с улыбкой в глазах посмотрела на Семена Матюшина. — Я не пошла. Первый раз не послушалась Семена. Не могла. Испугалась. Меня мучил стыд, и я не в силах была перебороть себя и заставить пойти к Зине. Ведь я отбила у нее мужа. Как же я пойду к ней мириться? Как взгляну на нее? Что скажу ей? — Таисия все так же улыбалась глазами Семену Матюшину. — И однажды вечером ко мне пришла Зина. Семен попросил ее прийти. Повязанная нарядной косынкой, в новом платье с пояском, специально приоделась, будто на праздник. А сама бледная, как смерть, лицо заплаканное. Сидели мы вот в этой же комнате, на диване, так же, как зараз сидим мы с тобой.
— О чем же вы говорили?
— Миша, и ты еще спрашиваешь? — Она сурово сдвинула брови. — Я уже не помню, какие слова мы находили. Об этом лучше не вспоминать. Тот наш разговор невозможно ни передать словами, ни записать на бумаге. Скажу только: говорили мы мирно и мало. Но зато наревелись мы с Зиной в тот вечер вволюшку. До дна, до последней капельки выплакали все наше горюшко и после этого стали как сестры родные. И еще скажу: тогда мы не говорили и не печалились о своем соперничестве. Все наши думки и тревоги были обращены к детям, чтоб не остались они без отца. И этого мы достигли. Так что же тут, Миша, плохого? Вот завтра Юра впервые пойдет в школу. И знаешь, что он мне сказал? Пусть, говорит, папа отведет меня в школу. А если отведу я, твоя мама? — спрашиваю. Нет, отвечает Юра, пусть лучше папа. Ну хорошо, согласилась я, пусть отведет отец. А если бы у Юрика не было папы? Что бы я ему ответила? Я уже договорилась с Семеном. Он отведет своего сына в школу. Я не понимаю, что же тут плохого? И в чем мы с Зиной виноваты?
— Да, что и говорить, вы с Зинаидой молодцы, ей-ей! — нарочито весело воскликнул я. — Смелые, решительные!
— Горя хлебнешь — смелой станешь, — грустно ответила Таисия.
— Слушая тебя, я подумал вот о чем, — сказал я. — Ведь помимо счастья детей, у которых есть отец, должно быть еще и счастье у матерей, — робко заметил я. — Счастье свое, особенное, чисто женское. Есть оно, это счастье, у тебя?
— Есть.
— А у Зинаиды?
— У Зины, верно, такого счастья нет, — ответила Таисия. — Такова наша женская доля. Из-за детей мы готовы на все.
— И еще: между супругами, как известно, существуют отношения интимные, сугубо сердечные, — продолжал я. — Эти отношения можно
— Миша, помимо слов «третий — лишний» есть еще слово — человечность. — У Таисии вдруг повлажнели глаза. — Семен ходит не к Зинаиде, а к детям.
— Но там, где дети, там и Зинаида, — вырвалось у меня.
— Миша, неужели и ты, как моя мать, как те сельчане, что верят сплетням? — спросила Таисия, и по щекам у нее покатились слезы. — Ты что, нарочно злишь меня?
— Ну что ты, Таюшка! Я хочу выяснить для себя…
— Что выяснить-то? Что мы можем поделать, если жизнь у нас так сложилась? — Таисия вытерла платочком мокрые бледные щеки. — Не понимаю, Миша, почему люди такие любознательные? Почему они не верят в порядочность других? И почему им непременно надобно распускать сплетни? — Не дожидаясь моего ответа, она открыла ящик стола, взяла там перевязанные шнурком ученические тетради — их было четыре — и протянула мне. — Вот та «исповедь безумно влюбленной бабы», о которой, помнишь, я говорила тебе. Возьми. Теперь эти записи мне не нужны, а тебе, возможно, пригодятся. Ты же любознательный, — добавила она с улыбкой. — Да это уже и не тайна, так что разрешаю тебе заглянуть в душу своей взбалмошной сестренки. И на этом окончим наш неприятный разговор… Пойдем ужинать. Слышишь, мать уже гремит тарелками.
Я поблагодарил за тетради и после ужина отправился ночевать к Андрею Сероштану. На дворе была уже ночь с прохладным дыханием осеннего степного ветерка. По всей главной улице Богомольного двумя строчками темноту прошивали фонари.
6
Еще в детстве — мне тогда было лет шесть, не больше — меня обрадовало и напугало марево.
Помню, было знойное утро июля. Ни ветерка, ни тучки на небе. Я перепрыгнула канаву, отделявшую наш огород, зеленевший высокими кустами картофеля, от просторного, уходившего в степь выгона. Я побежала по этому выгону и вдруг остановилась оттого, что увидела дымчатые, качающиеся волны: они казались совсем близко и словно бы звали, манили к себе. Мне даже послышалось: «Беги, беги, девочка, не бойся!» И я побежала, а волны стали отступать от меня. Я бежала, а волны отходили от меня все дальше и дальше. «Ну, чего остановилась, беги!» Я побежала, а когда оглянулась, то сердце у меня замерло: дымчатые, качающиеся волны окружили меня и все село вместе с нашим огородом и нашей хатой куда-то пропало.
Я стояла, не зная куда идти, и мне было и радостно и страшно. Вдали, словно из воды, поднимались какие-то косые, изогнутые, качающиеся силуэты, похожие на высокие, гнущиеся скирды соломы. Затаив дыхание, я побежала к ним, они отступили, и тут я увидела свой огороде высокими кустами картофеля и свою хату.
Вот такую непривычную и неожиданную радость и такой удивительный страх я испытала в жизни еще один раз, когда полюбила Семена Матюшина. Именно в этом непонятном и незнакомом чувстве и было что-то похожее на те манящие к себе дымчатые волны с их сизым отливом снизу, которые звали меня и убегали от меня, радуя и пугая.
Он был моим начальником. Я заставляла себя постоянно помнить об этом, а заставить так и не могла, не хватало сил. И боялась и уважала его не как начальника, а как мужчину. Стоило мне войти к нему в кабинет, и я сразу же забывала о том, что подчинена ему по службе, и тогда все вокруг, как в то маревое утро в степи, туманилось и плыло перед глазами. Я краснела от мысли, что вот он, любимый, рядом, а я не могу посмотреть на него вблизи, не могу увидеть его каштановые усики, не могу улыбнуться ему так, как мне бы хотелось. И все же, не глядя на него, я всем существом своим видела и его ласковый взгляд, и какую-то удивительную добрую улыбку, и эти его шелковистые усики, видела, как он протянул мне папку, говоря: