Приволье
Шрифт:
В отведенной для меня комнате стояли низкая односпальная кровать, стол с лампой, небольшой диван. Я присел к столу, зажег свет и раскрыл тетрадь, радуясь тому, что и здесь, ночью, смогу сделать хоть какие-то нужные мне записи. Вошел Олег, молча положил на стол деньги, которые я давал ему, чтобы он расплатился за ночлег и за ужин.
— До чего же удивительные и непонятные люди, — сказал он, понизив голос до шепота. — Наотрез отказались от денег. Не взяли. Ни за что. Хозяйка повела своими тонкими бровями и дажеть обиделась на меня. «Вы где живете, молодой человек? Вы за кого нас принимаете, молодой человек? Надо же совесть иметь. Мы к вам с открытой душой, а вы к нам с деньгами. Стыдно». Ну и пошла, ну и пошла напевать. Да с такой обидой, что аж слезы показались. А что тут обидного? Деньги на то и деньги, чтоб ими рассчитываться. Как же иначе? Хозяин тоже надулся, стал поучать, читать мораль. Мы же, дескать, люди свои, сказать советские, сознательные, живем без капитализма, и все такое прочее, и зачем же, дескать, нам к самим себе примешивать
В дверях Олег встретился с Нюрой, покосился на нее и торопливо ушел.
— Разберу для вас постель, — сказала Нюра, подойдя к кровати и снимая покрывало. — Можете ложиться отдыхать. Ежели хотите перед сном умыться или зубы почистить, то умывальник тут, рядом.
— Спасибо, — сказал я. — Умоюсь позже, когда буду ложиться спать. Хочу посидеть у стола, пописать.
— Ну, посидите, попишите. Тут удобно. А окошко мы сделаем так, как полагается. — Нюра раскрыла окно. — Пусть идет свежий воздух, а то зараз в комнате душновато. Сторона солнечная, за день сильно нагрелась. А когда пожелаете — закроете. Можете спокойно писать. У нас тут тихо. За окном — садик, зараз его не видно. Совсем еще молоденький, только в прошлом году посадили. Все у нас молодое и новое, как и сами мы, хозяева, — добавила она, покраснев. — И еще хотела сказать: насчет платы. Скажите своему шоферу, что зазря он давал деньги. Нехорошо поступил, обидел и Колю и меня. Коля сильно переживает. Я, конечно, понимаю, шофер — парень молодой, в настоящей жизни, видать, ничего не смыслит, вот и сунулся с деньгами… Так вы ему скажите.
— Ладно, скажу, — пообещал я.
— Вот и хорошо. Ну, спокойной вам ночи.
И Нюра ушла.
14
И снова точно так же, как и в Скворцах: ночь и в комнате я один. Та же черная стена вставала за окном. Тот же ночной покой улегся на всем селе. Только здесь, в Медведовке, ночное безмолвье как бы ломало, разрывало монотонное, непрерывное собачье тявканье. «Тяв-тяв» — и снова тихо. «Тяв-тяв» — и снова тишина. Я невольно прислушивался к одинокому, тоненькому собачьему голоску, смотрел на раскрытую тетрадь и не знал, что же в нее записать. И чем дольше смотрел в тетрадь и прислушивался к этому тявканью, не зная, где находилась собачонка и что ее так тревожило, тем отчетливее понимал, что звенящий, рвущийся из темноты звук не только ломал тишину ночи, а и мешал мне думать.
Думал же я все о том же, о своем: в каком порядке встанут главы и как на бумаге уляжется сюжет уже жившей во мне повести «Запах полыни»? Размышлял я и о том, что теперь мне надо писать свою геройскую бабусю не только в землянке, не только в степи, возле отары, но и стоящей на кургане у въезда в Привольный, а Силантия Егоровича Горобца — непременно с волкодавами. Без его собак старика описывать нельзя. Дядя Анисим Иванович Чазов должен войти в повесть таким, каким я встретил его в последний раз, с этим его тоскливым завыванием. Тут, в Медведовке, прислушиваясь к собачьему тявканью, я все больше и больше склонялся к тому, что Таисия Кучеренкова с ее «ворованным» счастьем должна занять в «Запахе полыни» немалое место. Передо мной выстраивались, словно бы в очередь, и Андрей Сероштан с многодетной Катюшей, и два Овчарникова — отец и сын, и не узнанный мною Суходрев… Снова и снова — в который уже раз? — возникал один и тот же вопрос: как их описать? Рассказать одну только правду, без прикрас, то есть показать людей такими, какие они есть? Или использовать, и как можно шире, авторский домысел, то есть то, что хотя и известно мне, хотя и взято мною из жизни, но точного адреса не имеет и, стало быть, реальной, достоверной жизнью не является?
Подумал я и о Николае и Нюре Клычковых, об их домишке, о дочурке Вале, о том, как они живут. Улыбнулся и сказал себе: дурак, чего раздумываешь? Вот же они, совсем рядом — герои «Запаха полыни». Чего тебе еще нужно? Механизатор и птичница, производители материальных ценностей, люди труда — молодые, красивые, только что начали самостоятельную жизнь. С какой гордостью Нюра сказала: «Все у нас молодое и новое, как и мы сами, хозяева». В этих ее словах и есть истинная правда. Так что же еще нужно прибавлять к этой правде? Бери их, Михаил Чазов, молодых и новых, красивых и трудолюбивых, да и поведай читателям о том, как эти «сороки» свили себе гнездо и почему оно, гнездо, ничем не отличается от городской квартиры, — разница была лишь в этом необычайном безмолвии за окном и в этом неумолкающем собачьем тявканье. А как они, «молодые и новые», живут, как трудятся? А как обиделись на Олега! И за что? Только за то, что тот с самыми добрыми намерениями предложил им плату за ужин и за ночлег? «…Люди свои, сказать, советские, сознательные, живем без капитализма…» И это тоже правда — неоспоримая. Думая о Клычковых, мне захотелось написать о молодой семье очерк для нашей газеты, просто, без выдумки, рассказать о том, как механизатор и птичница, муж и жена, живут и работают в Медведовке. Это должен быть очерк не выдуманный, а такой, который имеет точный адрес. Не веришь? Приезжай в Медведовку и проверь, так ли все было здесь, в жизни, как описано
И только я подумал об этом, как вдруг совсем нежданно-негаданно на все мои вопросы нашелся ответ. Один-единственный. Сколько думал, сколько искал, а нашел здесь, в Медведовке, и помогли мне, подсказали Николай и Нюра Клычковы. Об этой своей помощи они, разумеется, ничего не знали и никогда не узнают. Но именно они, Николай и Нюра, как бы сказали: такой правдивый, невыдуманный, с точным адресом очерк о нас — хорош для газеты, а для «Запаха полыни» — никуда не годится. Как только услышал эту подсказку, то чуть было не подпрыгнул от радости. Вот оно что! Для газеты — хорошо, а для повести — плохо. В этом, только в этом вся суть! Спасибо вам, Николай и Нюра Клычковы, что подсказали эту мысль! Значит, в моей повести читатели только тогда увидят вас такими, какие вы есть, когда будет описана рядом с вами жизнь ваших сверстников, таких же молодых мужей и жен, которые чем-то на вас похожи, а чем-то на вас не похожи, к примеру, тех же ваших соседей Завгородних, в доме у которых есть кран с горячей, как кипяток, водой. Значит, не факты, имеющие точный адрес, а факты обобщенные, которые точного адреса не имеют, — вот в чем, оказывается, прав Никифор Петрович. Ни одному художнику еще не доводилось обойтись без обобщения, без воображения и без домысла. Не обойтись и мне. Как же я благодарен случаю, который привел меня в Медведовку и определил на ночлег именно в это «гнездо сорок», к этим милым и добрым, с виду ничем не примечательным молодым людям. Ведь сколько на этом приволье таких механизаторов, как Николай, и таких птичниц, как Нюра! На них стоит мир. И сколько на неоглядном приволье построено вот таких же, как у Клычковых, домиков с центральным отоплением и теплым туалетом, а та мысль, которая так меня сейчас обрадовала, почему-то раньше на ум не приходила. И этот поиск Ефимии и хутора Кынкыза. Если бы не Ефимия и не Кынкыз, я никогда бы не побывал в Медведовке, а стало быть, и не встретился бы с Николаем и Нюрой Клычковыми.
То, что ночью, в этой комнате, я неожиданно нашел ответ на мучающие меня вопросы, придавало мне бодрости духа, и я решил более не откладывать свою работу. Мысль, вдруг пришедшая ко мне здесь, в домике Николая и Нюры Клычковых, наконец-то убедила меня в том, что даже такого оригинального и самобытного человека, каким являлся Силантий Егорович Горобец, нельзя показывать одного и в точности таким, каков он есть в жизни. Рядом с ним должны быть показаны другие чабаны, которые как бы дополняли то, чего у Силантия Егоровича недоставало, и как бы отбирали у него то, чего в нем было чрезмерно много. И также рядом с моей геройской бабусей обязательно должны встать такие же старушки, пусть не чабанки, пусть без золотых звездочек, пусть без кофтенки, звенящей наградами, но такие же коренные, от земли, степнячки, как и Прасковья Анисимовна. Тут, в Медведовке, я окончательно понял то, что всем давно было известно, а именно: ни Андрея Сероштана, ни отца и сына Овчарниковых, ни Артема Ивановича Суходрева нельзя описать как одиночек, а необходима, чтобы какие-то черты их характера перешли к ним от других, и тут без авторского домысла никак не обойтись. Оказывается, все так просто. Надо, лишь взять, к примеру, не одного моего дядю Анисима Ивановича, а еще с десяток таких же, как он, и то, что отыщется у этих десятерых, что-то свое, особенное, неповторимое, отдать одному Анисиму Ивановичу, и это будет не выдумка, а та правда, которая почему-то так долго меня пугала… А Ефимия? А ее дочка Паша? А то, что я ищу какой-то таинственный Кынкыз? Здесь дело посложнее. Здесь трудно что-то взять у других и дать Ефимии. Трудно потому, что на всем этом бескрайнем приволье вряд ли найдется еще хоть одна такая девушка, как эта стригальщица. И нет ни второго Кынкыза, ни второй Паши…
Я склонился к тетради и начал писать. Писал торопливо, обо всем, что приходило на ум. Так незаметно пролетело часа два, не меньше.
Я записал все, что считал необходимым записать, и уже сидел, откинувшись на спинку стула, снова глядя в черноту открытого окна и прислушиваясь к звенящему собачьему тявканью. А в голове: отыщу или не отыщу Кынкыз? Встречу или не встречу Ефимию? Увижу или не увижу Пашу?
В это время возле дома послышались шаги по сухой траве, и вскоре, возникнув из темноты, в окне появился улыбающийся Олег. Держась руками за подоконник, он сказал:
— Миша! Как хорошо, что еще не спишь!
— Вот сижу и слушаю плачущую собачонку. А ты чего не ложишься?
— Я же по соседям ходил. В четырех домах побывал.
— Ну и что? Какие результаты?
— Хорошие! Танцуй, Миша! Имею важную новость!
— Какую?
— Отыскал-таки Кынкыз! Во! А что я говорил?
— Да неужели?!
— Честное слово! В четвертой хате убогая старушенция все рассказала. Я только что от нее. И думаешь, отчего никто не знал, где находится тот Кынкыз?
— Отчего же?
— Причина простая, — все так же весело ответил Олег. — Оказывается, теперь Кынкыз уже не Кынкыз, а поселок Солнечный. Давно, говорит старушка, переименовали Кынкыз. Там зараз находится четвертое отделение племовцесовхоза «Первомайский».
— Далеко отсюда?
— Пустяки! Километров десять или пятнадцать, — ответил Олег, легко поднимаясь на руках и всовывая плечи в окно. — Да я этот Солнечный давно знаю. Даже бывал в нем. Мы с Суходревом ездили туда закупать племенных баранов. Отличный хутор, имеет школу-десятилетку, универмаг, детский сад, Дом культуры. Только тогда я и не думал, что это хутор Кынкыз.