Привратник 'Бездны'
Шрифт:
Я сделал некоторое усилие и почти втолкнул себя внутрь комнаты, в которой мне предстояло провести энное время, повинуясь, так сказать, гражданскому долгу правоверного обывателя.
Первое, что я сообразил сделать, шагнув в гостиную: болезненно прижмурился, так как электрический свет, можно сказать, пер изо всех щелей: настенные бра, торшер, люстра, настольная и напольная лампы, все светильники собрались на одной территории и наяривали бравурную светомузыку, не оставляя красивых полутонов у полированной допотопной стенки, бывалой диван-кровати, прямоугольного журнального столика, густо заставленного холодными
Вероятно, совсем недавно здесь шумело застолье, о котором я почему-то не был осведомлен. Уж на подобную мужскую пирушку я непременно бы был зазван, или хотя бы уведомлен, - весьма странно, совсем не похоже на широкую натуру Василия Никандровича...
– Доброй ночи, господа сыщики, - с таким ненатурально фривольным наигрышным приветствием обратился я к присутствующим федеральным фигурам, обряженным в обыкновенное цивильное платье.
Цивильные фигуры на мое бодрое появление отреагировали до обидности поверхностно, если не сказать - с холодноватой пренебрежительностью.
Фигуры деловито перемещались, сидели, что-то фиксировали на бумагу, на слайды, на фото и кинопленку, перебрасывались профессиональными терминами по поводу своих сыщицких умозаключений и экспертных оценок, всего присутствовало шесть или семь, облаченных милицейской и дознавательной властью, человек.
Я, было, собрался пересчитать количество, привычно шутящих посточевидцев смерти, когда один из них, походя любезно предложил не маячить, а занять подобающее статусу место. А именно посоветовал угнездиться на стуле в закутке, между мебельной стенкой и балконом, рядом с пожилой чрезвычайно серьезной парой Кутенковых, проживающих через дверь в трехкомнатной секции.
Умащиваясь на указанном расшатанном стуле, нервно запахивая холодящими немодными полами свои голые, основательно посинелые ноги, машинально втиснутые в старые замшевые туфли, я наконец-то решил присмотреться (до последней минуты отчего-то избегая, или из брезгливости, или еще по каким-то интеллигентским соображениям) к распластанному телу, наполовину раздетому, то есть, в брюках, но с абсолютно заголенным плотным торсом, грузно возлежащем на животе...
В районе кустистой левой лопатки и ниже, почти у брючного засаленного пояса - багровые широкие проникающие взрезы, с натурально маслянистыми бурыми натеками по всей левой желтовато-белесой части тела.
И какие-то богемски неопрятные завитки давно заброшенной пегой шевелюры, частично поредевшей на выпуклом темени, но особенно выделяющейся на более темной загорелой шее. Видна была мне и заросшая недельной темной щетиной пухлая правая щека.
Вот это номер! А где же старина Цимбалюк?!
– А что, простите, - сохраняя пристойность, обратился я к смиренно и дисциплинированно сидящей долгожительской паре коллег-понятых, - а как же с трупом Василь Никандрыча? В другой комнате? Выходит два убитых...
– Прежде всего, здравствуйте, Владимир Сергеич. Вы бы, милый мой, еще в банном полотенце заявились! Ведь серьезнейшее мероприятие: опознание убиенного гражданина Цимбалюка, а вы! Ведь не мальчик вроде!
– отчитал меня со всем своим соседским удовольствием глава пенсионерской
– Бога ради... Обстоятельства, Владлен Гурьяныч. Все-таки, где сам? Так сказать, тело, оболочка...
– Какая нынче молодежь беспринципная! Лишь о собственных удовольствиях повсеместные помышления. Куда подевался дух нашей доброй закаленной интеллигенции... Мой милый, уж снизойдите до масс - продерите глаза ваши. Развелись вот, а теперь по ночам неизвестно чем досуг свой занимаете... Подвергать сомнению наличие трупа... Ведь вы, милый мой, если мне не изменяет память - отличались трезвостью, уравновешенностью. А теперь невозможно с вами близко... Черт знает, чем пропахли!
И опрятный во всех отношениях, сосед-пенсионер, опираясь ладными толстенькими ладошками в шарики-колени, ловко демонстрируя отменно наглаженные рукава шелковой пижамной пары, демонстративно игнорируя мое законное недоумение, предоставил моему ничего не соображающему взору аккуратное стариковское ухо, методично поросшее седым пухом.
– Постойте, уважаемый... Бога ради, о чем вы? Цимбалюк худой и наголо бритый! Я что слепой, что ли? Сегодня утром, вернее - вчера поутру, вместе мусор выносили... А-а, следовательно, Василь Никандрыч жив! Простите, а кто здесь за старшего? Следователь - кто здесь? Объясните мне, в конце концов... Участковый прямо сказал... А где, кстати, он, наш родной околоточный?
– запричитал я изнемогающим голосом невинно обижаемого недоросля.
– Господин Типичнев, пройдемте со мной. Нам следует объясниться, откликнулся на мой панический призыв моложавый седовласый субъект, роста наполеоновского, неказистого, однако же, с голосовыми данными явно иерихонской мощи. С подобным уверенным утробно-гулким голосищем где-нибудь на плацу шагистику оттачивать, парады вооруженных сил перекрывать, на худой конец на клиросе прихожан удовлетворять пением церковных литургий, - а приходится вот по знобящим ночам чужие неэстетичные трупы классифицировать...
– С превеликим удовольствием, - ответствовал я, кидая победительный взгляд на бывшего номенклатурщика от науки с утонченными замашками гулаговского контролера, и шествуя по знакомому маршруту прямиком на жидко освещенную кухню.
Кухонная территория Цимбалюка издавна будила во мне всяческие нездоровые комплексы. Василий Никандрович существовал в этом мире, сообразуясь исключительно с жизненными принципами, которые вытекали из его некогда сочиненной (существующей, так сказать, сугубо в эфирном мыслительном контексте) житейской философии свободного индивидуума.
Основной постулат этого мировоззренческого труда-трактата (запечатленного в его полировано бритой голове) гласил: свободному человеку, который уважает себя и окружающих его человеческих существ обоего пола, - семейная упряжь, - то бишь семейный очаг и прочее, и прочее абсолютно противопоказана.
Проще говоря: свободный индивидуум не должен быть никому в тягость, соответственно и никто не в праве навязывать себя ему.
Прежде чем сие циническое мировоззрение обрело благодатную почву в извилинах, а впрочем и сердце хорошего мужика, Василия Никандровича Цимбалюка, ему пришлось в опытном, так сказать, сугубо эмпирическом жизненном вираже познать прелести трех законных супруг.