Привычка выживать
Шрифт:
Пит даже рад подобной честности. Он устраивается на стуле, кем-то предусмотрительно принесенным из кухни.
(- Надеюсь, мой мальчик, теперь ты готов узнать всю правду, - спрашивает в которой раз мертвый Президент.)
Пит, быть может, не готов. Но Шоу закончено, за окном уже рассвело. Занавес падает, обнажая пустую уродливую сцену. Шоу закончено, ничего интересного на грязной сцене больше не произойдет. Ведь на сцене больше нет актеров, только бывший распорядитель Игр, готовый поделиться с единственным зрителем, мертвым по умолчанию, коротким рассказом о возне за кулисами Игр, которые не закончатся никогда.
И Распорядитель начинает говорить.
Конец третьей части.
========== ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Распорядители Игр. ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ, в которой монолог Плутарха завершается неожиданным образом ==========
Внимание! По мере прочтения этой главы велика вероятность заснуть на середине предложения. Автор предупредил. Автор спал над главой почти месяц.
Плутарху удаются импровизации.
Он встает с кресла с грацией, которую сложно ожидать от человека его комплекции. Подходит к окну, и долго смотрит вдаль, а когда начинает говорить, говорит вовсе не с Питом. Он может представить себя стоящим в одиночестве на пустой
– Когда-то давно мне повезло родиться в этом замечательном городе. С самого детства меня восхищала напускная грандиозность построенных здесь зданий. Меня забавляло то, как архитекторы выбиваются из сил, пытаясь скрыть под яркими цветами уродливость своих жизней, а люди под толстым слоем грима пытаются маскировать свои серые нездоровые лица. Я любил эту страну, как любил этот город, хотя меня всегда воротило от лживости подобного существования. Здесь, в Капитолии, ни от кого нельзя было услышать ни слова правды, только ложь, завернутую в яркую обертку пафоса и бессмысленной глупости. Я мечтал переделать этот город до последнего кирпича, но я знал, что мне никогда не удастся избавиться от грязи, которой полны души жалких существ, меня окружавших. Люди, - говорит Плутарх, и голос его сочится ядом презрения, - порочные, лживые, покорные и жалкие в своем стремлении угодить тому, кто выше их по рангу. Я ненавидел их, как кукловод ненавидит своих покорных марионеток. Я ненавидел их и верил в них. Верил в то, что в глубине души, под слоем красок, каждый из них прячет что-то прекрасное. Мне всегда хотелось отмыть от румян свою мать. Остричь ее выжженные неземными цветами волосы и заставить ее помолчать хоть пять минут. Ее писклявый голос наводил на меня ужас, как и все голоса окружавших меня людей. Они все вылезали из собственных шкур, чтобы выделиться из толпы, а мне казалось, что они все на одно лицо. Так странно, - министр усмехается, - но единственный человек, который выбивался из разноцветной толпы и не рисовавший на собственной коже маску, стал моим единственным учителем и человеком, которого я возненавидел, в конце концов, сильнее всех вместе взятых, - еще одна усмешка, схожая больше с гримасой обиды. – Он рассказывал мне о мире, в котором не знают, что такое зависть и ложь. О мире, в котором все равны. О мире, в котором не нужны войны, потому что нет понятия «свое» и «чужое». Он заразил меня своими идеями, своими мечтами, а потом взял и растоптал мои надежды, потому что признался, что такого мира никогда не будет, такого мира просто не может быть. Он говорил, что за все нужно платить. За беззаботность и праздность Капитолия должны платить Дистрикты. Он говорил, что разница между дистриктами и Капитолием складывалась веками, а Голодные Игры служат системе, которую невозможно победить.
Для меня Голодные Игры всегда были Зрелищем, доказывающим, насколько гнила человеческая природа. Убивать себе подобных, чтобы выжить, - почти человеческий инстинкт, оставшийся в наследство от древних времен. Конечно, взрослея, я привык находить прекрасное и в омерзительном, но я не смирился с тем, что мечты вслух могут оказаться лишь временным бегством от реальности. И да, я стал частью этой реальности. Лучшей частью этой реальности, - добавляет он не без бахвальства и закатывает глаза, впервые обратив внимание на реакцию своего единственного слушателя. – Не морщись, Пит. Думаю, в глубине души ты признаешь мою правоту. В конце концов, ты всегда был умным человеком. И я признаю твое заслуженное право узнать всю правду, какой бы она ни была.
Мертвый президент, теперь едва различаемый на фоне картин, согласно кивает. Какое удовольствие лгать мертвым? (Он ведь уже считает тебя мертвым, Пит.)
Пит отводит взгляд от прозрачной фигуры и сосредотачивается на спокойном голосе Распорядителя Игр. Пит устал, устал даже больше, чем думал. Усталость кажется ему сейчас неудобной и опасной ношей, которую нельзя ни сбросить, ни переложить на чужие плечи. Единственное, что позволяет ему держаться – осознание того, что совсем скоро все закончится.
– Этим человеком был Сноу, - внезапно перестает быть мечтательным Хевенсби. – Тебе сложно будет принять Сноу таким, каким я знал его. Правда в том, что я никогда не любил Сноу. Восхищался им, быть может, но не любил. Еще до знакомства с ним я знал наизусть все слухи, которые о нем распространяли еще в самом начале его политической карьеры. Сноу был человеком ниоткуда. Однажды он просто появился в высших кругах в качестве мужа какой-то богатой дамы, на несколько лет старше его самого. Он был амбициозен, тщеславен, коварен. И очень умен. А как он говорил!
– добавляет Плутарх, не скрывая восторга в своем голосе. – Его готовы были слушать сутками напролет. Ему готовы были верить, чтобы он не говорил. Это было похоже на какое-то древнее заклятие; он начинал говорить, а все вокруг повторяли его слова на разный лад. Даже я слушал его, открыв рот. И на публичных выступлениях, и после, во время личных бесед. Сноу тоже мечтал о другом Панеме, хотя на деле его вполне устраивали Голодные Игры. У него было много идей, в которых Голодные игры отменяли за ненужностью, но ни одна из них не была воплощена в жизнь, потому что Сноу был хитрым, но все-таки трусом. Он добился своего, заняв пост Президента, и власть сделала его жизнь невыносимой из-за страха вновь оказаться внизу. При нем Игры стали еще более кровожадными. Жестокости в них и до Сноу было достаточно, но при нем жестокость возвели в ранг искусства. Он считал, - Плутарх делает паузу, пытаясь воспроизвести точные слова последнего Президента дореволюционного Панема, - что кровь прекрасна на белом фоне. Он был глупцом, - нотки ностальгии и восторга быстро исчезают из голоса Хевенсби, а глаза зло прищуриваются. – Придя к власти, он перестал вдохновлять кого-либо своими пламенными речами. Он был знатоком ядов, и яды стал использовать вместо слов. Он похоронил
Пит пожимает плечом и на секунду-другую прикрывает глаза.
– Так повелось, что мы со Сноу с самого начала были непримиримыми противниками, державшими друг друга в поле зрения. Так случилось, что, несмотря на личную неприязнь, мы сходились в одном: мир, который мы имели неудовольствие наблюдать, не был миром, в котором мы были бы в безопасности. Сноу прекрасно знал, что Голодные Игры, призванные держать все дистрикты в страхе, рано или поздно должны были стать той последней каплей, которая переполнит чашу терпения страны. Сноу ждал революции, восстания, ждал гражданской войны, но не делал ничего, чтобы изменить складывающуюся ситуацию. Быть может, его вполне устраивало положение дел. Устраивало, но только до определенного момента. Однажды Сноу узнал о том, что Тринадцатый Дистрикт вовсе не оставил попыток на возвращение Темных Времен. Тринадцатый Дистрикт затаился и накапливал свою боевую мощь. Но Тринадцатому Дистрикту нужен был человек, который предал бы Капитолий и встал бы на сторону восстания.
Вновь повисает пауза. Плутарх смотрит на Пита с вежливым ожиданием, и Пит позволяет себе очередную короткую передышку. Начатая исповедь с самого начала не казалась ему такой уж правильной идеей; сейчас он чувствует себя вываленным в грязи.
– Какая непозволительная ошибка – довериться предателю, - говорит Плутарх.
(- План был прост: не пытаться остановить сопротивление, а возглавить его, - сообщает мертвый Президент Сноу. Пит уже не видит в нем амбициозного и тщеславного человека, которым его описывал Плутарх. Пит видит смертельную усталость, таящуюся в каждом жесте и в каждом взгляде. Пит почему-то думает о том, что выглядит сейчас таким же смертельно усталым, как и мертвый президент.)
– Сноу был смертельно болен, - сообщает Плутарх жизнерадостным голосом. – Он чудом дожил до окончания революции; дожил, уже будучи преданным тем, на кого возлагал такие надежды! Мне, кстати говоря, очень льстила роль двойного агента, хотя бы потому что я обманывал обе стороны. Койн была моей марионеткой, но не такой послушной, как хотелось бы. Сноу задолго до революции подал мне несколько блестящих идей о том, каким можно сделать будущее моей страны. Он рассказывал мне о демократии. Он говорил мне о том, как удобна демократия для того, чтобы давать народу то, чего они хотят – свободу выбора. Как и говорил о том, что демократия вовсе не правление народа. Демократия – лишь заблуждение, миф, придуманный задолго до нашего рождения. Толпой, верящей в свою силу, управлять легче, чем управлять голодными и озлобленными Дистриктами. Сноу был так любезен, - усмехается Плутарх, - Сноу дал мне все карты в руки, а затем позволил мне связаться с осведомителями Койн. Сноу позволил мне стать предателем, а потом я действительно предал его. Единственное условие, которое я выполнил, касалось тебя, - Плутарх понижает голос. – Я оставил ему тебя. Впрочем, вскоре я пожалел и об этом тоже. Я не собирался забирать тебя в Дистрикт Тринадцать. Койн настаивала на твоей кандидатуре, но мне больше нравилась Китнисс Эвердин. Ею, знаешь ли, управлять легче, - острая улыбка. – Сначала я надеялся, что ты погибнешь на разрушающейся Арене Квартальной Бойни. Черт возьми, эта Арена была лучшим из моих детищ, и я лично участвовал в ее разрушении! – отвлекается министр, но берет себя в руки. – У меня было время забрать тебя, Пит. Забрать тебя и Джоанну Мейсон. Но, видишь ли, Китнисс легче контролировать, когда она раздавлена горем и когда рядом с нею нет человека, способного разбираться в людях. Вместо тебя у меня был Гейл. Прямолинейный Гейл, всегда думающий, что именно он контролирует ситуацию. Мне, кстати говоря, пришлось пойти на определенный риск, чтобы Гейл сумел спасти хоть небольшую группу из Дистрикта Двенадцать. Мне нужны были бойцы, и нужна была семья Китнисс. Если бы все они погибли, план полетел бы ко всем чертям. Китнисс просто умерла бы из-за одиночества, а мне нужна была злая Китнисс, Китнисс, способная драться. О, - долгий вздох, - было очень сложно рассчитать все правильно. Обыграть и Сноу, и Койн. Но, как видишь, я справился. И теперь они мертвы, а я, - министр размашисто показывает на свою массивную фигуру, - все еще жив.
Короткий смешок. За ним – не менее короткая пауза.
– Не думаю, что предательство удивило Сноу. В каком-то смысле, предательство даже подбодрило его. Адреналин нешуточной войны придал ему сил. Ему было за что сражаться. За свою милую внучку, единственного человека, не бывшего ему врагом. К тому же Сноу знал, что девочку я не брошу. Каролина всегда нравилась мне, - министр запинается, - она всегда напоминала свою мать, - Плутарх сбивается с мысли, затем пытается стряхнуть ненужные воспоминания. – Даже в старом-добром Панеме после смерти деда у девочки не было ни единого шанса выжить. Ее убили бы в открытую или тайно, ее смерть была бы страшной и мучительной одновременно. Теперь же Сноу сражался за нее, и сражался методами, которые получались у него лучше всего.