Приют Грез. Гэм. Станция на горизонте
Шрифт:
Тут Элизабет немного склонила головку.
Фриц вдруг весь напрягся. Вот она… Вот она – именно та, которую он искал, – девушка для его картины. Он даже подался вперед. И само лицо, и его выражение – все такое, как надо. Он решил, что сразу же улучит минутку и поговорит об этом с госпожой Хайндорф.
Задумавшись о своем, он совсем пропустил мимо ушей разговор за столом. А ораторствовал большей частью молодой поэт, до того державшийся скромно и молчаливо.
Теперь же он говорил без умолку, причем очень возбужденно жестикулировал, назвал Гёте филистером, а его житейскую мудрость «уютом прикаминной скамеечки».
Фриц усмехнулся. Вечно эта трескотня, этот перезвон
Молодой поэт принялся за Эйхендорфа:
– Эйхендорф – эта сентиментальная романтическая размазня – давно устарел…
Но тут Элизабет перебила его речи:
– А я люблю Эйхендорфа!
Юноша умолк, смешавшись.
– Да, – продолжала Элизабет, – он намного душевнее, чем многие современные поэты. Ему совсем не свойственно пустозвонство. И он так любит лес, так любит бродить пешком!
– Готов вас поддержать, – вступил в разговор Фриц. – Я тоже очень люблю его. Его новеллы и стихи полны неувядаемой красоты. Он очень немецкий поэт! И при этом лишен национальной узости. Нынче это большая редкость. Сколько раз еще до поездки в Италию я повторял в уме или бормотал ночью вслух его строки:
Как золото звезды блистали,А я был так одинок.Вслушивался я в дали,Где пел почтовый рожок.В сердце моем тревога,Виски мои горячи…Кого прельстила дорогаВ роскошной летней ночи? [3]3
Эйхендорф И. Томление. Пер. В. Микушевича.
– Вы были в Италии… – медленно промолвила Элизабет.
– Эта тоска по Италии почему-то сидит в нас, немцах, – заметил Фриц. – Во всех поголовно. Вероятно, она, эта тоска по итальянскому солнцу, коренится в двойственности немецкой души – точно так же, как и тоска по мраморному храму Акрополя. И Гогенштауфены [4] , из-за своей любви к Италии потерявшие империю и жизнь, от Барбароссы вплоть до юного Конрадина, казненного итальянскими палачами, – и наши художники, поэты, Эйхендорф, Швинд, Гейнзе, Мюллер [5] , Гёте – его «Миньона»…
4
Гогенштауфены – династия германских королей и императоров Священной Римской империи в 1138–1254 гг., в 1197–1268 гг. также короли Сицилийского королевства. Последний Гогенштауфен – Конрадин, сын Конрада IV – погиб в Италии в 1268 г. в возрасте 16 лет.
5
Мориц фон Швинд (1804–1871) – австрийский живописец и график. Иоганн Якоб Вильгельм Гейнзе (1746–1803) – немецкий писатель и теоретик искусства. Вильгельм Мюллер (1794–1827) – немецкий поэт-романтик. – Примеч. ред.
– Ты знаешь край… – затянула было советница.
– Спой-ка нам это, Элизабет, – попросила госпожа Хайндорф.
Ничуть
Откинувшись на спинку стула, Фриц слушал и не мог оторвать взгляда от изящной головки с тяжелым узлом золотых волос на затылке, окруженной нежным мерцающим ореолом света.
– Ты знаешь край…
В саду зашумели кроны деревьев. Сквозь тихие звуки вступления вновь зазвучал чистый девичий голос:
– Ты видел дом…
Наступила тишина. Медленно растаял в воздухе последний аккорд. Элизабет встала и вышла на террасу.
Молодой поэт пробасил:
– Но это же прекрасно!
Какое-то время все молча оставались на своих местах, затем советница предложила гостям разойтись. Но хозяйка дома все еще не хотела отпускать Фрица, – ведь он пришел так поздно.
И Фриц остался, поджидая, когда хозяйка дома проводит гостей.
Тут в гостиную вернулась Элизабет. Фриц только собрался поблагодарить ее за пение, как вдруг заметил, что она плачет. В испуге он схватил ее за руку.
– Да нет, пустяки, – пробормотала Элизабет, – сущие пустяки. Просто на меня что-то нашло. Душа была так полна, что я вышла на террасу. Услышала внизу девичий смех и низкий мужской голос. И тут вдруг накатило. Не говорите тетушке, к тому же все уже и прошло.
– Можете довериться мне, – проронил Фриц.
– Я и сама это чувствую, мне с вами так спокойно, хоть я вас почти не знаю. Мне кажется, вы всегда будете готовы помочь мне, если понадобится помощь.
– Вы совершенно правы. – Фриц был растроган. – Своими словами вы очень облегчаете мою задачу. Дело в том, что я собирался обратиться к вам с большой просьбой. Сейчас я работаю над одной картиной. На ней два человека – мужчина и девушка. Мужчина, сломленный ударами судьбы, в полном отчаянии уронил голову на руки. Девушка, глаза и руки которой источают свет, нежно гладит его по волосам. Мужчину я уже написал. А модель для девушки нашел только сегодня. Это вы. Согласитесь ли вы и разрешите ли вас написать?
– А вы очень любите эту свою картину? – спросила Элизабет вместо того, чтобы ответить.
– Очень. Ведь в ней есть и другая идея. Она должна изображать ту минуту, когда человек находит дорогу от Я к Ты, когда его эгоизм рушится, когда он отказывается жить только для себя и отдает свой труд какой-то общности людей. Молодежи. Или всему человечеству. А то, что, отказавшись от счастья, он все же находит известное утешение и величайшую компенсацию, должна символизировать светозарная девушка. Трагедия творчества…
– Говорят, все художники до такой степени любят свои творения только потому, что они составляют часть их самих.
– Что ж, так, пожалуй, оно и есть.
В комнату вернулась госпожа Хайндорф.
– Стало совсем темно. Может, зажечь свет?
– Не надо, – попросила Элизабет. – Сумрак так прекрасен.
– Сударыня, мне нужно кое-что вам сообщить. Вы, вероятно, помните, каких мучений стоило мне найти первую модель для моей картины. И вот теперь с потрясающей легкостью я нашел вторую в вашей племяннице. Разрешите ли вы ей позировать мне?
– С радостью, дорогой друг, – ответила госпожа Хайндорф. – Я так рада, что ваши желания столь быстро исполняются.
– И вы бы не возражали, если бы мы уже вскоре приступили к сеансам?
– Естественно, по мне так хоть завтра…
– А где? Я бы предпочел приходить к вам, хотя у меня в мастерской все под рукой, да и освещение лучше.
Госпожа Хайндорф поглядела на него долгим взглядом, потом перевела его на Элизабет.
– Ну, так как, Элизабет?
Та ответила сияющими от радости глазами.