Приют изгоев
Шрифт:
– Пора мне, – сказал мудрец и неожиданно подмигнул. – Надо одну знакомую навестить, пока у вас тут каша не заварилась, пусть ноги уносит. А вы уж… Врачу, исцелися сам…
– Кто вы? – спросил Абраксас.
– Кто? – повторил мудрец. – Посторонний, Вечный Жид на этой планете, бог, если хочешь, или волшебник. Или никто, nihil. – Он усмехнулся. – Живу я здесь, я ворон здешний… Ладно, прощай. Даст бог, еще свидимся… Не веришь?
– Верю, – сказал Абраксас. – Но не понимаю.
– И не надо, – спокойно сказал мудрец.
Абраксас поднял глаза, но странный мудрец исчез,
И в тот же момент площадь ожила.
Зловещие серебристые шары будто потеряли часть своих гипнотических чар – люди разом зашевелились. Послышались возбужденные голоса, удивленные возгласы:
– Что это?.. Знамение!..
Пальцы показывали в небо, кто-то заголосил визгливым причитающим плачем, кто-то громко и грязно ругался… Молодец из городской стражи неподалеку от Абраксаса выдернул из-за пояса аркебузеты и, пристально прицелившись, выстрелил в шары – но, понятное дело, не преуспел.
Серебристые шары тем временем, словно поняв вдруг, что что-то упустили, как по команде устремились к зениту, где выстроились в один ряд, будто нанизанные на незримую, заметно дрожащую в напряжении нить; какое-то мгновение они торчали в небе причудливой тонкой башней – а потом невидимая нить разорвалась и серебристая гирлянда обрушилась на площадь.
Площадь ахнула сотней глоток. Кто упал на землю, прикрывая голову руками, кто на четвереньках бежал под прилавок, кто прятался по-иному от страшного серебряного града – всем было ясно, что шары всей своей ртутной тяжестью сейчас ударят по живому, и не будет от них спасения…
Один Абраксас стоял посреди шарахнувшихся кто куда людей. Но был вновь уже уверен в себе. И опять знал, что с лпп ним ничего не случится, что шары не только не повредят ему, но напротив – в них его сила, в них – путь к величию; в них то, о чем нашептывал ему вновь возникший голос.
Первые шары упали на площадь…
Серебристые шары, словно обезумевшие хорьки во всполошенном курятнике, гонялись за мечущимися в поисках спасения людьми, выбирая почему-то одних и совершенно не замечая других…
Крики, плач и стоны заполнили все вокруг, но Абраксас стоял среди всего этого и безучастно смотрел на происходящее вокруг него. Где-то в глубине сознания он понимал, что происходящее страшно и жутко, но голос, ставший – и становящийся с каждым мгновением – сильнее, нашептывал, что так надо, так надо для его, Абраксаса, возвеличивания, для славы, для величия, для…
Облепленные шарами, люди катались по земле, пытаясь их сбить, но сбить их было невозможно. Шары налипали на человека, словно комья грязи, брошенные чьей-то рукой, сплющивались, растекались, обволакивали – и человек переставал отбиваться, кричать и только слабо шевелился, словно больше и больше увязая, пока вовсе не замирал, лежа на земле переливающимся комом зеркальном грязи.
Давешний молодец, который стрелял по шарам, вытащил из сумки еще пару аркебузетов и выстрелил в один такой кокон. Раздался приглушенный вскрик, кокон вздрогнул, замер и тут же стал рассыпаться. От него начали отпочковываться шары, оставив на земле неподвижное смятое тело, выстроились над мертвым в башню, уменьшенную
Прошло не больше минуты и разоренная базарная площадь была пуста: те, кого шары не коснулись, разбежались – кто во все лопатки, кто бочком-бочком, озираясь круглыми от страха глазами; кто-то и вовсе не был способен передвигаться на своих двоих, но и их врожденный инстинкт гнал прочь – хоть на четвереньках, но прочь, прочь… И то тут, то там среди поваленных телег, опрокинутых лотков и разбросанных товаров блестели слабо шевелящиеся серебристые комья, бывшие недавно людьми…
Один лишь Абраксас стоял посреди запустения. Он смотрел на серебристые коконы, и окрепший голос в его голове повторял слова из его сна: «Вот слуги твои… Они поведут тебя… Жду тебя, зову тебя…»
И точно во сне, сверкающие коконы зашевелились и начали подниматься. Теперь это были не бесформенные комья. Серебристые складки расправились, превратились в ниспадающие до земли плащи, с ног до головы окутавшие человеческие по очертаниям фигуры… Только за прорезями их капюшонов вместо виденной во сне бездонной тьмы видны были глаза. Фигуры в серебристых плащах стекались со всех сторон площади и становились вокруг Абраксаса на почтительном расстоянии, образовывая идеальный круг; их было ровно две дюжины.
«Вот слуги твои… Они поведут тебя…»
А во всем городе уже слышался шум… Уже звонили колокола – но не набат, а что-то праздничное… Народ хлынул с улиц на площадь – и уже те, кто только что улепетывал, возвращались радостные, словно узнали благую весть… И все толпились за спинами серебристых плащей, и лица их сияли восторгом.
«Они все пришли приветствовать меня!» – понял Абраксас.
– Вот он, наш государь! Ура!
– Слава Товьяру, где рождаются великие государи! Ура!! Ура!!! «Вот слуги твои…»
…Когда на главной площади пробило час ночи, Абраксас резко поднялся со своего места, и наместник Императора на полуслове прервал свою речь в честь нового государя, состоящую из одних превосходных эпитетов, и замер с поднятым кубком, с опаской глядя на изменившееся лицо своего нынешнего властелина.
Абраксас растерянным взглядом обвел ряды столов, за которыми замерли его новоиспеченные подданные.
– В чем дело, ваше величество? – куда более растерянно произнес помертвевший от страха наместник. – Я только хотел сказать…
– Что это? – сказал Абраксас, глядя на стол перед собой.
Его тихий голос громом прозвучал в мертвой тишине. Наместник вытянул голову.
Перед государем на столе среди прочего великолепия посуды и яств стояла простая скромненькая плоская тарелка с рисунком: карикатурный сокол, съежившись, крыльями прикрывал голову от летящих на него румяных яблок; яблоки образовывали на тарелке каемку, и на красном боку одного из них развалился в вольной позе пухлый наглый червяк; картинка могла бы показаться забавной, если бы в ней не заключался намек. Поняв это, наместник забормотал растерянно: