Призмы
Шрифт:
На диспуте в Маалоте зашла речь о массовой культуре. Глянув исподлобья в зал, где сидели, как уже было сказано, не одни философы, Лейбович дал ей такое определение:
— Одиннадцать хулиганов дерутся мячом с одиннадцатью другими хулиганами.
Между прочим, можно не сомневаться, что Лейбович знает правила "хулиганской игры" и разбирается в ее тонкостях не хуже международных футбольных судей. Его критики с огорчением признают, что знаниям его и памяти, кажется, нет предела. Разбудите Лейбовича среди ночи, и он так же легко прочитает сонет Шекспира, как и лекцию о такелаже парусного флота. Но как не возвышает он себя над слушателями, никогда им не демонстрируя свою необъятную
Есть, надо сказать, как бы два Лейбовича. Один занят, как все израильтяне, злобой дня и стоит, как любой израильтянин, на определенной политической позиции. Другой — поглощен судьбами человека на Земле. Например, сторонников удержать за Израилем Иудею с Самарией или, наоборот, отдать их (Лейбович категорически за то, чтобы отдать — и немедленно) у нас хоть отбавляй. Но нет второго Лейбовича, который заставлял бы широкую публику подумать, что называется, о душе, то есть оторвать взгляд от острейших, но все-таки "подножных" вопросов.
Во французском фильме Брель говорит, что люди, может быть, отмоются от скверны, если открыть человеку, что он — Бог. Лестное открытие, давно сделанное знаменитыми гуманистами при дворах знаменитых тиранов. В израильском фильме, да и с любой трибуны Йешаягу Лейбович твердит прямо противоположное: стоит лишь честно взглянуть на историю человеческих поступков, чтобы убедиться, что человек — это не звучит гордо.
Человек не спасется ни крупной, ни мелкой лестью, которой его кормят испокон веков.
Но Лейбович громит человека не за его пороки. Человеческие недостатки, он полагает, такие же естественные и генетически заданные, как токсины, вырабатываемые организмом. Поэтому пороки человека рано или поздно его погубят. Спасение только в победе над собственной природой.
Йешаягу Лейбович не собирается поучать французов или русских. Счет он предъявляет исключительно своему народу. Которому, по его мнению, давно указан путь борьбы со своим низменным естеством. На диспуте Лейбович говорит, что Шулхан Арух — кодекс поведения верующего еврея — не случайно открывается императивом "возобладай!". Так, с первого же слова кодекс требует, чтобы человек победил свою натуру. "Ни более ни менее!" — фальцетом кричит оппонентам профессор химических и биологических наук.
Поди победи собственную природу, да еще убеди других стать на этот невозможный путь. Старик и тут не строит себе никаких иллюзий — просто не может молчать.
Брель не перековал человечество, пожаловав его в боги. Лейбович не исправит израильтян, дав им хорошего пинка под зад. И все-таки люди бегут на Лейбовича и на его театр.
Из старой оперы
В день нашего национального праздника в амфитеатре "Брехат ха-султан", который расположен под открытым небом на фоне Старого Иерусалима, воспетого в несчетных молитвах и стихах, был исполнен "Восемьсот двенадцатый год" со всеми пушками и фейерверками. При полном уважении к Чайковскому, я не знаю, зачем в честь Дня Независимости Государства Израиль надо непременно играть популярное произведение, где православный гимн "Боже, царя храни" исторически верно наказывает французскую "Марсельезу".
Рихард Вагнер, нелюбезно относившийся к нашей нации, между прочим, утверждал, что Бог отказал иудеям в чувстве меры и в хорошем вкусе. В клевете ненавистников всегда есть много справедливого.
Мы сами знаем свои слабости и боремся с ними не хуже, чем французы и англичане с пороками своего национального характера. То есть с тем же успехом.
Но все это между прочим.
Концертом дирижировал знаменитый гость из Америки Леонард Бернстайн. В свои шестьдесят пять лет это уже не тот баловень судьбы, блистающий не только музыкальными талантами, но и светскими успехами, и выгодной внешностью, каким он выглядел на облитых лаком обложках модных иллюстрированных журналов. Сегодня на лице у него следы не просто возраста, а того еврейского возраста, который выдает многих евреев на старости лет. И в интервью репортеру нашего телевидения Бернстайн подчеркнул, что в Израиль он приезжает почти ежегодно, а затем поспешил сказать и о любви к Иерусалиму. Даже к некоторым вещам в этом городе, в общем-то для него неприемлемым. В Иерусалиме, сказал он с чувством, еврей может стерпеть и то, чего терпеть не следует. Тут Бернстайн сообщил, что он и сам уже неоднократно подумывал репатриироваться. Да всякий раз что-нибудь мешало.
Сейчас, например, он кончил сочинять оперу под названием "Тихое место". Премьера через месяц в Милане. В музыкальной Европе Бернстайн по-прежнему нарасхват — концерты расписаны на год вперед. Репортер очень точно заметил в реплике, адресованной зрителям, что знаменитый человек, если и выполнит свое намерение воссоединиться с Иерусалимом, то лишь тогда, когда порвутся узы, соединяющие его с Нью-Йорком, Лондоном и Парижем.
Нам ли его не понять! В России мы настолько были припаяны к России, что Россия припаяла нам "безродных космополитов". И вообще, на всем Земном шаре из каждых четырех евреев только один готов жить у себя в Израиле. Леонард Бернстайн некоторым образом олицетворяет тех троих из четырех, кому в Израиль и хочется, и колется, и слава не велит. Верно, что для оперы с названием "Тихое место" Израиль не подходит. Да и ставить оперы у нас, между прочим, негде — наш оперный театр мы благополучно прихлопнули сами, после больших стараний.
Поскольку речь у нас о еврейских недостатках (в данном случае - музыкальных), не будем отклоняться от генеральной линии и скажем, что по поводу безвременной кончины израильского оперного театра разразился сам главный редактор "Йедиот ахаронот", доктор Розенблюм. Говорю "разразился", потому что его перо, и без того неласковое, окончательно рассвирепело. Удивительно, откуда в очень старом человеке столько могучей ярости. Розенблюм дает прикурить нашим театральным критикам и чиновникам по делам культуры: тридцать лет старались утопить оперу, созданную в Палестине энтузиастами на голом месте, пока не утопили. За что? За то, что не тянула на "Метрополитен", на "Ковент-Гарден" или на "Скалу". Не тянет — совсем не надо.
Розенблюм вспоминает и оперу царского времени в Ковно, откуда он родом, и Венскую народную оперу: обеим поучиться бы у израильской. У нас начинал Пласидо Доминго, этот Карузо современности. При всех недостатках, израильская опера не уступала десяткам оперных театров в других малых странах. Наши критики, однако, так изощрялись в ее разносе, так соревновались в этом деле между собой, что стало просто неприличным отпускать опере даже те гроши, которые сначала ей подбрасывали скрепя сердце. Выгоняли мученицу из дома в сарай, из сарая в конюшню, пока окончательно не избавили от страданий.