Признание в ненависти и любви(Рассказы и воспоминания)
Шрифт:
Поэтому, естественно, слова, которыми Алесь начал разговор, вызвали у меня досаду.
Отказавшись сесть, он приложил палец к губам. Спросил жестом, одни ли мы, и бросил внезапно, как приказ:
— Сегодня ты, Рыгор, никуда не пойдешь.
— Почему? — не очень вежливо поинтересовался я.
— Разреши не объяснять…
Я пожал плечами, отвернулся от него и отошел к окну.
Как сейчас помню, увидел желтую собаку, которая с опущенным хвостом и мордой пересекала улицу. «Неужто та самая?» — с суеверным страхом подумал и разозлился.
Алесь
— Ну, хорошо. Слушай!.. В самом начале и мне думалось, что они люди, ослепшие от самовлюбленности и с мозгами набекрень. А потом увидел и убедился: маразм. Полный. И, чтобы защищать живое, нужны не одни разоблачающие их слова!
Когда мы сели, как заговорщики, сблизив головы, он, понимая, что значит для меня сейчас доверие, стал еще более покладистым. Глуховато от пережитого волнения заговорил о Сталинграде. О необходимости отдать столько энергии, сколько ее отдают на фронте, о том, что верховоды собираются создать корпус «самоохраны», — иначе говоря, развязать междоусобицу.
— Понимаешь, — чуть слышно шептал он, — я встретился с человеком с Большой земли, и все как-то стало на свое место…
Признался, что жены со старшей дочерью в городе уже нет. И, если повезет, через несколько часов он сам, Адочка и еще один товарищ — «Помнишь, у танка?» — направятся вслед…
А я слушал его и мучился — уничтожал себя и завидовал ему. «Отдать столько энергии, сколько отдают ее там! — лихорадочно думал. — Пора, Рыгор, пора!.. И написанное отправляй как можно быстрей на святую землю. Пусть знают, с кем ты… Хотя, безусловно, учить людей, как сохранить себя в борьбе, мало… Но ведь и конец еще далеко!..»
И вот что получалось! Алесь будто бы и не сплачивал вокруг себя людей, но те, кому доводилось быть рядом с ним, невольно втягивались в борьбу… — вздохнул Мурашка. — Ну ладно, спите. А это вам газета. Просмотрите завтра. Он ее в Манылах основал… Никто, понятно, и думать не думал, что эта «кольчужка» тоже будет ему мала, что его потянет сюда, в спецгруппу, и он отрастит бороду, приобретет желтую колонку…
Зажмурившись, я с наслаждением крякнул и открыл глаза. Тут и там соломенная крыша просвечивала, и в гумне царил синеватый мрак. Неподалеку надо мной, на решетине, щебетала ласточка. На нее падал свет, и было видно, как трепещет белая шейка. Густо, прерывисто ныл «фокке-вульф». Но вовсе не верилось, что рядом война.
Раиса Семеновна принесла воды, полотенце. Поливала молча, прислушиваясь к гудению «фокке-вульфа». За ночь она, видимо, не сомкнула глаз, осунулась, почернела. Становилось даже не по себе — как горе может изводить, съедать человека.
— Собираются идти искать моего дорогого, ненаглядного, — сообщила она, принимая от меня полотенце и теребя его концы. — Говорят, что, если убили, кинут на месте. Разве заминируют только. Ох!..
— Не надо. Никто ведь не видел даже, что его ранили.
— Вот и по-моему… Хоть я и попросилась… Мурашка тоже собирается…
Присутствие мое становилось лишним. Было не до меня. В словах Раисы Семеновны чувствовались
Поцеловав ей руку, которую она не давала подносить к губам, я отказался от завтрака и ушел из Буд.
Но за околицей меня догнал Гриша Страшко. Тяжело дыша, обнял, прислонил голову к моему плечу.
— Лучше бы меня… если это обязательно!..
— Подожди, что вы как сговорились? Алесь не из таких, кого можно хоронить заранее, — остановил его я. — Мне нужно выяснить некоторые обстоятельства, а ты помоги мне. Возможно, захочется и перейти к нам.
— Я понимаю, понимаю, — заспешил Гриша, — тебя интересует банкет? Известно… Алесь метался, как в клетке. А тут беда за бедой — сожгли Тхорницу, уничтожили семью его тети в Мочанах, через которую когда-то переправляли типографское оборудование… И ко всему задание… не выполнено!..
Я взял его под руку и повел к недалекой куче дикого камня, собранного перед войной с придорожного поля. Посадил, примостился сам.
— Не ясно говорю? — виновато догадался он. — Ну я буду спокойнее. Видишь… Когда все подготовили, Алесь вдруг обнаружил непредвиденное: оказалось, чтобы придать банкету демократичность, на него пригласили многих. Ясно? Алесь, само собой, ужаснулся… Надеясь, что не все еще пропало, побежал предупредить некоторых…
Я, правда, не разделял ни его мук, ни мер. У войны свои законы. Огонь вызывают и на себя. Но он слушать не хотел.
— На себя — допускаю и принимаю, — бубнил. — В крайнем случае на детей своих, как моя Рая. Но не на тех, кто ни в чем не виноват и, значит, ничего не знает. Для кого же мы воюем тогда?
И когда увидел за банкетным столом знакомую девушку-уборщицу, увял. Бесповоротно, как сам потом признался.
Я, конечно, понимаю — с его характером нелегко приходилось… А тут еще пировать с ничтожествами, пить под антисоветские тосты, улыбаться и знать, что упускаешь удобный случай, который вряд ли подвернется еще.
Да и все как бы повернулось ему назло. Захмелевший Козловский неожиданно воспылал к нему симпатией. Подсел, полез с поцелуями. Уговаривал никуда не уезжать. А когда расходились, забыл о своем опекуне Акинчице и вышел вместе с Алесем. Шел и хохотал от собственных предательских планов.
Представляю, что было с Алесем, когда они поравнялись с «опель-капитаном», который прислали твои ребята!
Я моложе Алеся. До войны звал его дядей. Еще зеленым газетчиком, после КИЖа, встречался с ним в гостиницах, на объектах. Но и тогда с ним хорошо чувствовал себя. Хотелось большего, лучшего… А в войну и говорить нечего.
Сам я разбросанный немножко, есть грех. Даже вступив в борьбу, брался то за одно, то за другое. Да и это казалось каким-то ненастоящим. Будто есть, и будто нет. Работая в магазине, отпускал подпольщикам хлеб на поддельные карточки. Обеспечивал партизан солью. Раздобыв «Звязду», пускал по рукам. Но и это делал играя, потому что не мог не делать.