Признание в ненависти и любви(Рассказы и воспоминания)
Шрифт:
Толочинский район богат лесами. Стеклозавод окружал бор. Охотясь, отец находил там передышку от работы. Детвора бегала туда за грибами и ягодами. В бору было теплее даже зимой. Потому Саковцы и на своем огороде посадили деревца. Поливали, ухаживали за ними: «Пускай растут, живые ведь… Может, и порадуют кого-нибудь…»
Училась Мария лишь от рождества до пасхи: «Знаю, дочушка, молчи… Да тебе в солдаты не идти, помоги маленько!» И Мария помогала — подростком пошла на стеклозавод. Правда, его вскоре закрыли. Рабочие начали разъезжаться. Мария с братом также нашла новое пристанище —
Великая тайна, как формируется человек. От природы, наверно, ему достается только закваска. Остальное же зависит от времени, от выбранного или предопределенного места… Влияют ли при этом жизненные события? Конечно. Они могут усложнять судьбу человека, ему может просто не повезти. Перед ним могут вырасти глухие стены, и это ранит его. Или, напротив, перед ним могут открыться скрытые дали, и это окрыляет его. Но суть человека все-таки определяет иное — более постоянное. Такое, что ты вбираешь в себя с детства, что с тобой, пока ты взрослеешь, что жило до тебя, живет с тобой и, уже несешь сквозь годы.
Так или иначе, все это происходило с Марией в семье стеклодува, в лесном рабочем поселке, а затем на заводе «Труд». Маленькая Манька бегала среди зеленой благодати, дружила с такой же босоногой детворой, кормила в стужу синиц, помогала по дому матери. А главное — там она начала догадываться, кто ее друг и что противостоит ей. В шестнадцать лет она уже стала сельским женоргом. Ей жаль было женщин, жаль горемыку мать с ее вечным страхом и бесконечными усилиями свести концы с концами, и Мария начала ходить и говорить об этом по окрестным деревням в босоножках на деревянной подошве. В староверческом Новом Соколине на нее спустили собак. Но она отбилась от них, нашла единомышленниц и намеченную там делегатскую сходку провела.
И все-таки быть бы Мане-Марии простой работницей, но вмешалось время, комсомолия — ее выбрали сначала народным заседателем от молодежи: «Любишь справедливость — пожалуйста!» — а после и председателем райдетбюро ЮП [6] : «Как раз по тебе, действуй. А там и учиться поедешь…» Ну, и пошло, закружилось!
Уже имея детей, Мария поступила — свершилось же наконец! — в юридический институт. Увлеклась криминалистикой. И хоть после окончания института появилась возможность работать в Верховном суде, где проходила практику, добилась — оставили в институте, дали возможность готовиться в аспирантуру.
6
Юных пионеров.
К этому времени умерла мать. Подоила корову, поставила подойник на лавку в сенях, но процедить молоко не успела — сдало сердце. Несчастный случай отнял жизнь у отца. Братьев, оставшихся в живых, разбросало по стране. Старшая сестра, обзаведясь семьей, поселилась тоже не близко — при стеклозаводе «Октябрь». Так что Отечественную войну Мария встретила одна-одинешенька. Даже дочка уехала на каникулы к тете. Сын же Юра… Когда Мария на второй или третий день войны, выбрав момент, прибежала в Красное Урочище,
Как раз недалеко разорвалась бомба. Ребята закричали, автобус тронулся…
Этот плач-крик как бы застрял в ушах Марии. Он лишь иногда притихал, чтобы опять и опять леденить сердце. Особенно когда она, видя новые ужасы, закрывала глаза и замирала от недоброго предчувствия.
Мария терзалась, была сама не своя. Выходила за город: «Поедут — здесь скорей увижу!» Приставала к беженцам, бредущим с узлами по Могилевскому шоссе. Но страх разойтись с сыном: «А что, если вернутся другой дорогой?» — гнал назад.
На ее глазах горел, рушился город, гибли люди… От дум раскалывалась голова, однако вскоре надо всем взяло верх одно: «Надо что-то делать! Защитить себя и спасти, что можно…»
Почерневшая, измученная, добралась она до «Октября». По дороге, пока были силы, подносила чужих детей, помогала изнеможенным женщинам, несмотря ни на что плетущимся на восток.
Сестра сидела за столом. В окно она видела, как шла в дом Мария, однако не встретила ее у порога, не встала. В черном платье, гладко причесанная, со старательно вымытым бескровным лицом, она смежила веки и, как немая, со стоном пошевелила губами.
— Несчастье? С Томочкой?
Из уст сестры снова вырвался стон.
В комнате было светло. От солнца все отливало золотистым. Знакомые вещи — круглый стол, застеленный клеенкой, венские стулья, сервант, вазоны, которые так любила сестра, — стояли на прежнем месте. Глядя на сестрин лоб, белый и, верно, холодный, как у покойницы, Мария рванулась к ней.
— Ну, Татя, говори же! — попросила, чувствуя, как немеют, отнимаются ноги.
В комнату вбежало рыжее создание с косичками, что торчали в разные стороны. Девочку, видимо, предупредили, так как она, не особенно удивляясь, подбежала к Марии и крепко обняла ее.
— Ма-амочка! — зажмурилась от счастья.
— Что у вас тут такое? — настойчиво повторила Мария, радуясь и в то же время тревожась.
Это дошло до сестры, вернуло дар речи. Из глаз ее покатились слезы.
— Немцы наших мужчин постреляли. Всех, кого схватили и кто за Березину не успел переправиться. Даже похоронить не разрешили. За что такое наказание, Маня! Неужто все это даром выродкам пройдет?..
И долго, после того как легли спать — Марии с дочерью постелили на полу, — прижимая к себе трепетное тело дочери, она слыхала стоны сестры:
— Твоей защите отдаемся, святая божья мать! Тебе вручаем заботы наши. Избавляй нас от злой напасти, дева Мария!..
Сестра была склонна к экзальтации. Но теперь Марии, которая страдала вместе с ней и жалела шурина не меньше чем она, сквозь дрему тоже показалось: сестра обращается и к ней. Марию затрясло…
С надеждой — в Минске непременно оставлено антифашистское подполье — она не мешкая стала собираться назад: «Буду хоть помогать!» Да, но зачем она брала с собой дочь? Прежде всего, видимо, чтобы заслонить собой, быть вместе. Чтобы чувствовать себя… смелее и не накликать новой беды на сестру. Она даже разыграла перед соседями комедию: «Все! Ноги моей здесь больше не будет!»