Признания шпиона
Шрифт:
Мой отец курил «Честерфилд», временами трубку. Помню, что от него всегда пахло табаком. Он много читал нам и в одном из наиболее ярких воспоминаний видится читающим мне «волшебника Изумрудного города», сидя в гостиной, в кресле, со мной, примостившимся у него на коленях или на скамейке для ног, рядышком. Его домашняя куртка источала запах табачного дыма, а рядом с креслом был шкафчик с увлажнительной камерой для табака. Никогда не забудется чудесное ощущение безопасности, которое я испытывал, сидя у него на коленях и слушая о сказочных приключениях.
Мои родители, казалось, были всегда очень заняты и счастливы. Не припоминаю никаких
Не забуду горькой обиды от того, что отец как-то не купил голубую пилотку времён гражданской войны, которую «все дети» тогда носили. «Это не повод, — возразил тогда он, — нечего стремиться быть, как все».
Говорили, что я рос хорошим ребёнком, но, естественно, не без проказ. Я, например, попался на краже конфет в популярном среди взрослых кафе О'Брайена на Главной улице. Отец тогда сам проводил меня до кафе, чтобы я вернул конфеты и извинился перед г-ном О'Брайеном. Никогда больше я ничего не пытался стащить. В другой раз в машине директора начальной школы я выбил боковые стекла, все четыре.
Произошло это событие в мой день рождения, когда я решил испробовать новенький воздушный пистолет. Больше я его, естественно, не видел.
Все в доме вращалось вокруг нас, детей, вокруг семьи вообще. Повсюду у нас были родственники. Праздники становились семейными событиями. Летом обширный клан Эймсов выезжал на пикники, на ферму дяди Кена неподалёку от Ривер Фоллз. Осенью и зимой устраивались большие обеды, главным образом в нашем доме. Летом мы выбирались навестить прабабушку и прадедушку в их коттедже на Сэнд-Лейк. Там у прадедушки была лодочная мастерская. Он изобрёл устройство для снятия коры с древесных стволов. Помнится также, что, несмотря на свой почтенный возраст, он с большим энтузиазмом и темпераментом играл на скрипке.
Дедушка и бабушка жили поблизости. По утрам в выходные дни, а на неделе после школы я проводил с ними много времени. Дедушка Эймс всегда держался с достоинством и был строг даже со мной, зато бабушка была очень сердечным человеком и, помнится, большой выдумщицей. Раскроет, бывало, карточный столик и скажет, что это канцелярия шерифа, или банк, или киоск прохладительных напитков. Как-то она решила, что это вообще страховая контора, и мне пришлось выписывать страховой полис на дедушкин мундштук. Он курил «Олд гоулдз» через мундштук, как Франклин Делано Рузвельт. Хотя дедушка был слишком важен, чтобы ползать со мной по полу на коленях, он рассказывал мне разные эпизоды из американской истории.
Странно, но у меня почти ничего не осталось в памяти об отношениях моего отца с дедом. Распространяться о чувствах у нас было не принято, категорически не допускались пересуды. Понимаю, что звучит это довольно банально, но, восстанавливая в памяти прошлое, прихожу к выводу, что мы все-таки были не такие, как другие семьи. Мама и отец постоянно напоминали, как важно уметь себя вести, следовать идеалам, быть честным, цельным человеком. Они водили дружбу с единственной в городе еврейской семьёй, помнится, отец говорил со мной о евреях, объяснял явление антисемитизма, предрассудки называл злом. Когда в Сент-Поле я впервые увидел черного человека, отец рассказал о рабстве и дискриминации. Нас учили, что мы не лучше других, однако следуем иным, несомненно более высоким принципам и нормам. Теперь это мне представляется чуть ли не классовым признаком, однако ни у матери, ни у отца не было и тени того, что называется снобизмом,
Много времени я проводил с отцом. Он знал все об инструментах, о ремонте вещей, имел мастерскую, где всегда что-нибудь создавалось. В подвальном этаже мы с отцом соорудили огромную модель железной дороги. Но страстью его были все-таки книги. Вспоминается рецензия в «Историческом обозрении Висконсина». В ней он в пух и прах раскритиковал книгу о Поле Баниане. В 30-е годы американских героев широко рекламировали, детей пичкали историями о большом Джоне Хенри, Пекосе Билле, Поле Баниане и им подобным. Отец расценил это явление так, как оно того заслуживаю: коммерциализация и своего рода политизация «Нового курса» — американский популизм. Отец показал, что Баниан был изобретением агента по рекламе из лесопромышленной фирмы Отец встретился с дедом этого самого агента, с другими старыми лесорубами и доказал, что в лагерях лесорубов никто никогда не слышал народных сказок о Поле Баниане и ничего не знает о них. Меня поразила страсть, с которой он отстаивал правду, большое значение, которое ей придавал.
Трудно передать чувство комфорта и безопасности, которое породила жизнь в Ривер Фоллз. Колледж, родственники, родной дом — все было близким, своим, таким далёким от остального мира. Став старше, я пришёл к мысли, что то время было словно из другой эпохи, как будто родители мои вышли из другого, более раннего поколения, лет на 20 отстали от дня сегодняшнего. Слов нет, Бирма стала серьёзными этапом, оставившим след в каждом из нас. Жизнь в Рангуне укрепила осевшее в сознании чувство исключительности. Мы не посещали американскую школу, не жили в американском доме, мать и отец очень мало вращались среди посольских.
Крайне увлекательно проходили выходные дни. По субботам мы шли купаться или уходили в море на яхте, иногда успевали то и другое. Ещё более насыщенно проходил воскресный отдых. Сначала — водный клуб, где я играл в поло центрфорвардом в мужской команде, успев до этого позабавиться в детское поло. Был я высок ростом, быстро плавал так что устраивал и тех, и других. Потом шёл в яхт-клуб, где был членом взрослой команды, выступавшей в гонках по классу «А». Потом в разряде «Б» управлял в гонке одиночек.
Я быстро познакомился с городом, стал осваивать местную экзотику. Жевал стебель сахарного тростника и пил сок, выжатый из него, изредка курил «черут», больше фасона ради, чем для удовольствия. Раскатывал повсюду на велосипеде, ездил на местных автобусах — старых грузовиках с хлипкими деревянными кабинами вместо кузова, добирался до библиотеки и военного поста. Обычно отправлялся один. самым любимым местом в городе была пагода Шведагон, которая находилась в 15 минутах ходьбы от дома. Это было фантастическое место, особенно ночью. Крытые лестницы, ведущие в пагоду с улицы, были полны очарования. По обеим сторонам лепились киоски, лавки, лотки, с которых бесконечному сонмищу людей продавалась всякая всячина. свет голых, без абажуров, электрических лампочек усиливал сказочность происходившего. Не раз и не два я часов в 10–11 вечера тайком выбирался из дома и бродил по лестницам вверх-вниз, впитывая волнующие звуки, запахи, зрелища, не переставая жевать ни на мгновение.