Призрак Проститутки

Мейлер Норман

Я попытался разобраться в своей иссушенной душе — иссушенной, должен признать, приязнями и неприязнями, — попытался понять, не был ли я излишне суров по отношению к Розену. Я-то всегда считал, что он принял христианство из определенных профессиональных целей. Был ли я несправедлив к нему? Судил ли я его так строго все эти годы только потому, что считал себя выше его? В те давние дни тренировки на Ферме наша группа высшего пилотажа (как мы именовали себя в противоположность морской пехоте, которую называли Пыхтелками) смотрела на Розена как на мальчика с мацой из зажиточной окраины Бронкса. Я, однако, благодарил судьбу за то, что он был среди нас. По чистой случайности мы с Розеном оказались приписанными к одному тренировочному взводу с излишним перебором Пыхтелок. Половина

из них могла преодолеть двенадцатифутовую стену быстрее, чем я успевал на нее взглянуть. Поскольку же во взводе был Розен, они могли потешаться над ним, а не надо мной. Такого парня неплохо иметь рядом. Конечно, они потешались над ним, наверно, и потому, что он был евреем, выполнявшим работу гоев, и, я думаю, это буквально сжигало ему душу. Я знаю, я страдал вместе с ним, ибо у меня по материнской линии была одна восьмая еврейской крови — ровно столько, чтобы не знать, как с этим быть. Сейчас, однако, Розен был единственным в мире человеком, которого я мог считать себе ровней. Неужели Проститутка переметнулся? Возможно ли такое представить себе? Легче, наверное, опустить руку в воду и поймать пескаря.

Сидя у огня, я вспоминал Проститутку: каким он был до того, как стал инвалидом, когда ему не было еще и пятидесяти, — подтянутого и аккуратного вплоть до усиков. Сколько же лет просидел я рядом с ним в Лэнгли, глядя на экран, где проецировались лица кагэбэшников! При таком увеличении враг кажется астральным. Я видел лица в четыре фута величиной; глаза их светились каким-то внутренним светом, словно в темный колодец их деяний бросили осветительную ракету. Вот таким же передо мной вдруг возникло из пламени камина лицо Проститутки — сильное, в четыре фута величиной.

Среди молчания раздался вопрос Розена:

— Ты думаешь, можно будет поговорить с Киттредж?

— Сейчас?

— Да.

— А нельзя с этим подождать?

Он ответил не сразу.

— Наверное, можно.

— Нед, она ничего не знает про Небожителей.

— Не знает? — Он, казалось, был удивлен.

Меня смутило то, что он был так удивлен. Он словно бы стал в тупик.

— Тебе это кажется странным? — спросил я.

— Ну, в последнее время она ведь часто ездила в Вашингтон навещать Проститутку.

— Они просто давние друзья, — сказал я.

Подобно борцам, чье тело от усталости становится таким скользким, что они не в состоянии обхватить противника, мы кружили один возле другого.

— Ты в самом деле считаешь, что он ей что-то говорил? — спросил я. Я понятия не имел, что она навещала Проститутку. Каждые две-три недели она отправлялась повидать отца, Родмена Ноулза Гардинера, приближавшегося к своему девяностолетию, возрасту чудес — я говорю «возрасту чудес», потому что такие повседневные вещи, как сон, отправление естественных надобностей и питание, осуществляются лишь чудом, благодаря заклинаниям и бесконечному повторению одного и того же: «Как, ты сказала, тебя зовут, деточка?… Ах да, Киттредж… такое славное имя… так зовут и мою дочь. Так как же, ты сказала, тебя зовут, деточка?»

Я однажды ездил в Онеонту, штат Нью-Йорк, где родился доктор Гардинер и где теперь он жил в доме для престарелых. Одного этого раза для меня вполне достаточно. В браке приходится платить немало пошлин и без нудной обязанности взирать на то, как выживший из ума тесть, которого ты никогда не любил и который тебя не слишком любил, нескончаемо несет бессвязную чушь, бредя по остатку своей жизни. Мне думается, старый доктор Гардинер, черпая в резервуарах хитрости старого зверя, пытался решить, через какую из семи дверей смерти он предпочел бы уйти. Цифры могут быть столь же многолики, как неуравновешенные красотки, а уж тем более семерка: семь дверей Крепости — это на счастье, и семь дверей смерти — во всяком случае, так я себе это представлял — окончание жизни по естественным причинам, таким, как рак, инфаркт, инсульт, кровоизлияние, удушье, заразная болезнь и отчаяние. Я говорю сейчас будто из Средневековья, но не совсем пустословия ради — мне, право же, казалось естественным в процессе медленного угасания самому выбрать, как уйти из жизни: погибнуть ли, например, от болезни печени

или легких, от кровоизлияния в мозг или от кишечника. Так что нет, не хотелось мне наблюдать за тем, как доктор Гардинер разглагольствует перед не слишком спешащими открыться дверьми смерти, в то время как его дочь пересекает пустыни апатии между отрыжками очень старого человека, у которого уже почти отказали все пять чувств и шестое еле теплится.

В душе я сострадал ей каждый конец недели, когда она уезжала, и был благодарен за то, что она не просила меня поехать с ней и даже не упоминала, что ей нужна компания для такого тягостного путешествия. (При любом способе передвижения путь с Маунт-Дезерта в штате Мэн до Онеонты в штате Нью-Йорк сжирает немало времени!) Более того, я особенно сильно любил ее, когда она уезжала — я скучал по ней, а раз или два, когда, воспользовавшись ее отсутствием, отправился в Бат, меня охватило такое чувство вины, что я записал прибыль на счет Киттредж, — я всегда испытывал величайшую преданность жене, вкусив дикого чеснока измены. Неудивительно, что я никогда не чувствовал этого запаха у нее. Сам-то я тоже ел чеснок!

Однако теперь я вспомнил о ее телефонных звонках. Она сама всегда звонила мне из Онеонты — «Так проще», — но звонила не часто. Да, собственно, о чем было нам говорить — о том, что в состоянии ее отца нет изменений?

Вот тут я уже не мог удержаться от неприятных вопросов. Встречалась ли она с Проституткой потому, что не могла преодолеть любовь к нему? Или же из жалости? Нет. Не стала бы она каждые две недели посещать его, идя из жалости на супружеский обман. В таком случае, может быть, она тоже занималась Небожителями и ничего не говорила мне об этом, потому что Проститутка не хотел, чтобы каждый из нас знал об участии другого? (А может быть, Киттредж знала обо мне — еще один вопрос?) Я чувствовал себя как взбунтовавшийся раб на постройке пирамид — каждый новый вопрос тяжелым камнем жестокости ложился на мою спину, ибо что такое жестокость, если не давление на самое больное место, а усталому мозгу невыносима неясность. Я сброшу сейчас все камни. Не в силах я вынести еще один вопрос.

— Если хочешь, — сказал я Розену, — я поднимусь наверх к Киттредж.

Он покачал головой:

— Подожди минутку. Я хочу быть уверенным, что мы готовы.

— Зачем, в чем еще дело?

— Можем мы еще раз посмотреть на то, с чем мы имеем дело? Исходя из того, что это все-таки тело Проститутки.

Я вздохнул. Глубоко вздохнул. Мы были словно две акушерки, рассматривающие родившееся чудовище — большую и уродливую загадку. А что такое загадка, как не неспособность понять, является странное существо, вошедшее в нашу жизнь, А или Z, добрым или злонамеренным, настоящим или фальшивкой? Однако оно, бесспорно, тут, прямо перед нами, неотвратимый дар потустороннего.

— Я не думаю, чтобы это был труп Проститутки, — сказал я.

— Давай предположим, что это так, — сказал Розен. — Пожалуйста.

— Каким образом он ушел из жизни? Это убийство? Самоубийство? — Эти вопросы я будто выпалил.

— Самоубийство представляется мне сомнительным. Исходя из фактов, — сказал Розен. — Он передвигался по катеру с помощью рук, но перелезть через поручни без помощи нижней части спины и бедер невозможно. Насколько я понимаю, ему пришлось бы одной рукой держаться за штаг, а другой стрелять из дробовика. После чего он упал бы навзничь в море. Зачем выбирать такое неудобное место для самоубийства?

— Для того, чтобы не запачкать кровью катер.

— В этом есть резон. В предположении о самоубийстве мы с десяти процентов продвинулись на двадцать.

— Каждая мелочь помогает, — сказал я. На мне снова начало сказываться выпитое. Я почувствовал первые сигналы другого чудовища. Раза два в год — не больше — меня сваливала с ног сильнейшая головная боль, королевская кузина мигрени, на другой день после которой у меня ненадолго наступали провалы в памяти: я ничего не помнил из того, что в последние сутки было со мной. Вот такой шторм, казалось, возникал сейчас в тропиках моего мозга. В тропиках мозжечка. В тропиках полушарий. — Главное, Арни, — сказал я, — прочистить свой продолговатый мозг.