Призрак Проститутки

Мейлер Норман

Рей-Джим ненавидел коммунистов! Он стоял на возвышении, сверля нас взглядом. Глаза у него были темно-карие, глубокого свинцово-коричневого цвета, почти черные, этакие дыры, смотревшие на тебя. А он оглядывал нас, одного за другим.

— Сейчас наблюдается тенденция, — произнес Бэрнс, — не так сурово относиться к коммунистам. Вы услышите, что Хрущев совсем не такой плохой, как Сталин. Да, правда, Хрущева называли палачом Украины в начале его карьеры, но он все равно не такой плохой, как Сталин. Кто может быть более жестоким, чем Иосиф Джугашвили, он же Иосиф Сталин, мастер чисток? В СССР существует тайная полиция, несопоставимая с нами, никакого сравнения. Это все равно как если бы слили воедино ФБР, наше управление, федеральные тюрьмы и тюрьмы штатов, превратив это в один гигантский суперэквивалент ЦРУ, только не

управляемый законом, ничем не сдерживаемый, безжалостный! Их полиция — а там, говорят, есть даже люди, занимающиеся разведкой, — занята преследованием своих несчастных сограждан, которых миллионами ссылают в Сибирь, где они умирают от подневольного труда и голода. В чем их преступление? В том, что они верят в Бога. В Советском Союзе вы можете разрезать на кусочки свою бабушку, и все равно совершенное вами преступление несопоставимо с верой во Всевышнего. Ибо советская «полиция мысли» знает, что сила Господа противостоит всем этим мечтам красных о завоевании мира. И красные посвящают все силы своего злого гения борьбе с верой. Вы и представить себе не можете, что нам противостоит, поэтому не пытайтесь мерить коммунистов мерками своего опыта. Коммунисты готовы подорвать любую идею или организацию, рожденную свободным волеизъявлением. Коммунисты стремятся влезть в каждую щелочку личных отношений, проникнуть в каждую пору демократической жизни. Говорю вам: будьте готовы к тому, что вам придется вести тайную войну часто с невидимым противником. Относитесь к ним как к раковой опухоли, поразившей мир. Еще прежде, чем вы закончите курс ориентации, вы уже вступите на дорогу разоблачения их попыток заморочить общественное мнение. Вы сможете противостоять их подрывной деятельности и промыванию мозгов и контратаковать. По окончании подготовки вы станете другими людьми, — он окинул взглядом зал, — и да будет дозволена мне одна шутка — другими женщинами.

Мы рассмеялись — а он, оказывается, умеет сбросить напряжение! — встали и зааплодировали. Он был одним из нас. Не таким, как мистер Даллес, немного над схваткой, а одним из нас. Если Рей-Джим настолько предан идее, мы тоже ясно увидим цель.

Я, конечно, пишу не о себе. Мне мистер Даллес был гораздо понятнее. Рей-Джим вышел из той срединной Америки, которая протянулась от западного берега реки Гудзон до штата Аризона, огромный кусок земли, который в сравнении с тщательно возделанным садиком моего образования представлял собой для меня бездорожную пустыню. Неприятно признаваться себе, что ты не знаешь собственную страну.

После овации, которую мы стоя устроили мистеру Бэрнсу, нас привели к присяге. Мы стояли под огромной печатью ЦРУ (висевшей в центре арки над сценой), подняв руку, — теперь мы официально и законно считались сотрудниками ЦРУ и поклялись не говорить без разрешения ни о чем, что мы узнали сейчас или узнаем впредь.

Мы дали торжественную клятву. Мне рассказывали про масонов: они могли годами активно ни в чем не участвовать и тем не менее не поведать ни одной детали своих обрядов даже сыновьям. Что-то похожее на такую преданность вошло и в нас. Страх возмездия в этот момент был подслащен для меня сознанием оказанной чести. Я словно смешал свою кровь с кровью другого воина. В этот момент приобщения святые (и сладостные) чувства владели мной. Если бы не боязнь гиперболизации, я сказал бы, что душа моя стояла в тот миг по стойке «смирно».

Значение присяги, конечно же, не преуменьшалось той подготовкой, через которую мы прошли. Трудно даже описать, сколь велика была возникшая в нас преданность делу. Выдать секрет равносильно тому, чтобы предать Господа! Более чем хитрый ход! Должен сказать, что и сейчас, после того, как я проработал в управлении тридцать лет, присяга все еще что-то для меня значит. Я признаю, что вынужден многое рассказывать. Я нарушаю запрет — если возникает такая необходимость, — но я по-прежнему не считаю возможным рассказывать о наших семинарах по вербовке агентов среди влиятельных людей за границей — местных юристов, журналистов, профсоюзных и государственных деятелей.

Я опишу, однако, нашу профессию по состоянию на то время. Большинство тогдашних методов уже заменено, так что сравнительно безопасно об этом говорить. Они используются в шпионских романах. К тому же могу признаться, мне больше всего в свое время нравилось заниматься этим. Лекции по экономическим вопросам и административным

процедурам нагоняли на меня сон. Я получил по этим предметам должные оценки и в состоянии был изложить их суть, но подлинной моей любовью была оперативная работа. Я пошел в ЦРУ не для того, чтобы стать бюрократом, а чтобы стать героем. И если бы я собирался в этих мемуарах рассказать о том, как приобретал мастерство, вполне достаточно было бы описать, как меня учили вскрывать замки, а также всем другим удивительным аморальным приемам, используемым в моей профессии.

А я хочу еще немного поведать о том, как нас учили распознавать зло коммунизма. Возможно, это менее увлекательно, чем оперативная работа, но я убедился, что любая уловка, наносящая вред нашему злокозненному противнику, — оправданна. Я полагаю, это служит мерилом в нашей профессии. Что может быть приятнее, чем жить и работать как падший ангел?

Ну, мне пришлось далеко пойти. Позвольте вам это продемонстрировать.

7

Примерно через месяц после принятия присяги мне так надоело слушать бесконечные повторы в словоизлияниях Реймонда-Джеймса Бэрнса о мировом коммунизме, что я имел неосторожность зевнуть в аудитории.

— Хаббард, тебе что, скучно? — спросил Рей-Джим.

— Нет, сэр.

— Я хотел бы, чтобы ты повторил то, что я сейчас сказал.

Я почувствовал, что во мне закипает темперамент отца.

— Видите ли, мистер Бэрнс, мне вовсе не скучно, — сказал я. — Я знаю, что коммунисты — предатели, люди двуличные и что они используют провокаторов, чтобы разложить наши профсоюзы, и трудятся не покладая рук, сбивая с толку мировое общественное мнение. Я знаю, что их многомиллионные армии готовы завоевывать мир, но меня удивляет одна вещь…

— Выкладывай, — сказал он.

— Неужели каждый коммунист — сукин сын? Неужели среди них нет гуманных людей? Неужели где-то среди них нет такого, который любит выпить, скажем даже — веселья ради напиться? Неужели любой поступок у них всегда должен быть обоснован?

По тому, как заерзали слушатели, я понял, что увяз в Стране Гарри Хаббарда. Население — один человек.

— Вы говорили нам, — продолжал я, — что коммунисты так заморочили людям голову, что они воспринимают только апробированные идеи. Ну, на самом-то деле я не верю тому, что сейчас скажу, но в порядке дискуссии, — я явно собирался изящно выйти из создавшейся ситуации, — разве мы не находимся в таком же положении и в нас не внедряют — конечно, в другой степени — демократические идеи? Скажем, я могу свободно говорить, не опасаясь последствий.

— Мы здесь для того, — сказал Рей-Джим, — чтобы обострить ваши инстинкты и вашу способность критически мыслить. Это противоположно промывке мозгов. Мы выискиваем специфическое политическое мышление. Обнаруживаем и выкорчевываем его. — Он ударил ладонью одной руки по другой. — Так вот, мне понравился твой пример, — сказал он. — Он показывает, что ты критически мыслишь. Продолжи свои рассуждения. Я готов допустить, что существуют убежденные коммунисты, у которых член может встать без одобрения партии, но я вот что тебе скажу: довольно скоро такому коммунисту придется решать — строить свою карьеру или трахаться.

Слушатели расхохотались вместе с ним.

— Хаббард, — продолжал он, — весь советский народ можно разделить на три категории. Те, кто побывал в концлагере, те, кто находится в концлагере сейчас, и те, кто ожидает своей очереди.

Я присоединился к стаду и произнес:

— Благодарю вас, сэр.

Однажды вечером, когда я был у Монтегю в их плавучем домике, я заговорил об этом с Хью. Ответ последовал мгновенно.

— Конечно, все куда сложнее, чем это преподносят вам наши доблестные рыцари вроде старины Рея-Джима. Как раз сейчас мы снимаем показания с советского перебежчика, которому не дают покоя воспоминания о загубленном им человеке, глупом пьянице, которого он спаивал в какой-то дыре в Сибири. Этот пьяница наговорил столько антисоветчины, что не только его самого, но и всю семью бедняги отправили в лагерь. А все это были абсолютно безобидные люди. Но у нашего перебежчика была квота на аресты — подобно тому, как нью-йоркским полицейским выдают определенное количество штрафных талонов за неправильную парковку, которые они должны раздать. Это возмущало нашего перебежчика. Вот тебе, так сказать, коммунист-гуманист.