Призрак улыбки
Шрифт:
Трезво настроенный молодой человек хихикнул.
— Да-да, бабуля рассказала мне о вас. Видите ли, она не любит отпускать покупателей с пустыми руками и частенько импровизирует. Насколько я понимаю, она смешала толченую кожу змеи с кое-какими китайскими травами и, чтобы вкус был убедительно мерзким, добавила туда еще немного полыни.
— Кожа змеи? Это ведь все равно, что собачья шерсть?
— Почему шерсть?.. А, понял. Кожа змеи — внешний покров, как и шерсть собаки. Хорошее сравнение, — согласился юноша, но голос его звучал довольно кисло.
— Итак, этопротивоядие было пустышкой, — продолжила я серьезно. —
Будущий фармацевт улыбнулся.
— А может, у вас совсем не слабое либидо, — сказал он. — Может, вы просто никогда не давали ему воли. Или не встретили подходящего человека. Возможно, все дело в том, что вы влюблены?
Осознав себя пробудившейся к любви женщиной, этаким Рип ван Винклем от секса, испытывающим естественное желание, направленное на объект своей привязанности, Бранвен будто сняла с глаз пелену (или очки-консервы). Теперь нужно было только одно: разыскать Кумо и сообщить ему о своих чувствах, а там — как карты лягут.
В этом решительном настроении Бранвен, просматривая воскресную газету, наткнулась на заметку, сообщающую, что в понедельник открывается выставка живописных работ Мадоки Морокоси, известной архитекторши, а заодно тетки Кумо. Опыт подсказал Бранвен, что в таком случае закрытый вернисаж для приглашенных наверняка должен состояться в воскресенье вечером. И это судьба, решила она.
Готовясь к решительному сражению, Бранвен надела последний из своих новых нарядов: переливающееся всеми оттенками серебристого и нежно-розового ажурное платье от Пачинко Пиафа (из коллекции «Шехерезада»), собранное из пятнадцати двухслойных и расписанных вручную кусков шелка (оранжево-розовых с одной стороны и синезеленых с другой), затем сделала прическу a l`a Амадео и как могла искусно наложила скромный макияж. Вспомнилось вычитанное рассуждение, будто косметика — современный аналог племенной маски, то есть способ поставить между собой и миром некий метафизический барьер. Что ж, пожалуй, эта идея не лишена смысла. С косметикой на лице она почему-то чувствовала себя раскованнее и храбрее, чем без нее, а отправляясь на встречу с человеком, которого, как выяснилось, любишь и который явно не отвечает на твои чувства на должном уровне, необходимо вооружиться максимумом храбрости и раскованности.
Живопись Мадоки Морокоси впечатлила Бранвен, но показалась уж слишком тревожной. Все это были огромные, выполненные в колористической гамме моря и солнечного заката портреты длинноволосых, мечтательных, изумительно одетых женщин, смотревших в зеркала, отражавшие пышно одетые скелеты с длинными развевающимися волосами. Мотив был не новый в японском искусстве, но художница решила его по-своему, облачив женщин не в кимоно, а в некое подобие колдовских одеяний — сплошь полуночно-синий бархат, золотые звезды и полумесяцы.
— Все намеки на нашу смертность, n'est-ce pas? — с французским акцентом произнес рядом с Бранвен чуть хрипловатый голос, и, обернувшись, она увидела очень высокую и тонкую фигуру с андрогинного типа лицом светского завсегдатая, продолговатыми светло-карими глазами и коротким ежиком черных волос. — Кстати, — добавил этот
— Спасибо, — ответила Бранвен. У незнакомца была необычна не только внешность. Он (или она) был одет в длинный черный плащ с капюшоном, изображавший с помощью батареек черное небо в безлунную ночь: россыпи звезд, сверканье хвостатых комет, светящиеся планеты, мерцающие галактики.
— Мне нравится ваш плащ, — сказала Бранвен. — Гляжу на него — и вспоминаю экскурсии в планетарий.
— Это бинго, — отозвался голос с французским акцентом, и Бранвен невольно представила себе его написанным по-французски. В этот момент к ним подошел молодой японец с длинными, до пояса, обесцвеченными волосами и обнаженным накачанным торсом, сплошь покрытым татуировкой, с такой тщательностью изображающей всяческие фрукты, что невольно вызывал ассоциации с модным в XIX веке стилем «как в жизни», и что-то прошептал в андрогинно-французское ухо.
— Excusez-moi — обратился звездный плащ к Бранвен. — Мне приятно, что это платье у вас, и надеюсь, оно принесет вам удачу. — И он (или она) ушел под руку с фруктовым молодым человеком, привычным движением вложив кисть длиннопалой руки в задний кармашек кожаных брюк татуированного юноши. Кто ж это был? — задумалась Бранвен, так как лицо почему-то казалось знакомым.
Зеленый чай, поданный в чашках цвета морской волны, безусловно, притягивал к себе взгляд, но Бранвен подумала, что, появившись на вернисаже без приглашения, неприлично разевать рот и на угощение. Мелькнула мысль передать Кумо несколько слов через тетушку — элегантную шестидесятилетнюю даму с серебристыми волосами, зачесанными как у китайской куколки. Но что, собственно, может она сказать? «Я безумно влюблена в вашего племянника, хотя, похоже, что его от меня воротит, и все-таки попросите его, пожалуйста, позвонить мне»?
Кумо так и не появился, и, в одиночестве ожидая такси, Бранвен принялась думать о странной личности, заговорившей с ней про ее платье. Она впервые встретила человека, чья внешность была настолько неопределенной, что невозможно было даже предположить, каков его пол. Хотя почему, собственно, подумала она, все в мире должно так четко делиться на мужчин и женщин? Если возможность быть вне двухпартийной системы в политике признается легко и спокойно, то почему нельзя быть и сексуально «непримкнувшим», коли ни одна из традиционных партий — ни мужская, ни женская — тебя не устраивают? Бранвен не понимала, почему надо поднимать шум, если кто-то объявляет себя «непримкнувшим», а не мужчиной или женщиной, геем или лесбиянкой. Ну вот, например, модельер Пачинко Пиаф, вокруг которого все время идут дебаты, «он» это или «она». С точки зрения успеха дела все эти обсуждения, безусловно, полезны, но ведь они и болезненны. А в конце-то концов, кому какое дело до чьей бы то ни было половой принадлежности?
И тут вдруг Бранвен осенило, что подсознательно она уже все вычислила: долговязое существо в плаще с космическим рисунком, сделавшее комплимент ее внешности, не кто иной, как Пачинко Пиаф — художник-создатель ее наряда. Как я могла быть такой непонятливой?! — хлопнула она себя по лбу. Невероятное одеяние, французский акцент, японские глаза, и это оба пола в себе совмещающее лицо гермафродита…
Бранвен так погрузилась в свои мысли, что не услышала приблизившихся сзади шагов и подпрыгнула минимум на три дюйма, когда знакомый мужской голос произнес: «И как тебе картины?»