Призрак в кривом зеркале

Михалкова Елена Ивановна

– Да, показалось. Ладно, проваливай. Мне работать надо.

– Не прогоняй, Танюша! Куда я пойду? Я тебя люблю.

– Любишь, как же! Хорош зубы заговаривать, иди.

– Не любил бы, не ходил бы к тебе весь год… Оп! Поймал!

Из-за двери раздались негромкий смех, возня.

– Замуж за меня выйдешь? – каким-то придушенным голосом проговорил Антон, когда возня стихла. – Слышишь, Танька, выходи за меня замуж.

Не в силах больше слушать, Эльвира сжала руку в кулак и постучала в дверь. В наступившей тишине упал стул, и прошлепали по

полу босые ноги, а затем Танька выглянула в коридор.

Спокойствие Эльвиры было следствием не выдержки, а какого-то омертвения чувств. Пока она говорила с Любашиной, пока стояла перед дверью, прислушиваясь, но слыша лишь негромкое мяуканье младенца, Эльвира не испытывала почти ничего. Только холод, состаривший ее на много лет.

Но когда она поднималась по лестнице, чувства в ее душе начали оттаивать. И первым оттаяло бешенство, вторым – отчаяние, а третьим – надежда. Надежда на то, что все еще можно исправить.

Убедить Розу оказалось легко – куда легче, чем ожидала Эльвира. Выслушав рассказ сестры, Роза сощурила глаза, зашипела, как сиамская кошка:

– Говорила я тебе! Говорила! Ну и кто твой Соколов после этого?

И выругалась страшно – хуже Любашиной.

– Тихо ты! – прикрикнула Эльвира. – Мужики на тело падкие, а Танька сама под него легла. Убрать ее с глаз долой, и всем лучше станет.

– Как ты ее уберешь?

Эльвира молчала, барабанила пальцами по столу. Мысль созрела еще тогда, когда она стояла в полутемном коридоре, но произнести ее вслух она не решалась.

– Выкладывай, – вдруг спокойно предложила Роза. И прикрыла дверь плотнее, проверив, не стоит ли кто из детей снаружи.

Любашина ходила за водой к роднику каждую неделю, холод – не холод, метель – не метель… Набирала канистру и тащила обратно, синея от мороза, покрываясь цыпками. Эльвире и Розе нужно было лишь подловить ее возле Суряжины. С погодой им повезло: после Нового года мело не переставая, и людей словно сдуло с улиц.

Они дождались, когда Танька выйдет из дома, дошли за ней до обрыва и спустились следом, не скрываясь. Любашина так ничего и не заподозрила, и даже когда Эльвира опрокинула ее на снег, в глазах «драной кошки» мелькнул не страх, а удивление. Эльвира запомнила, как выгибалось и билось тело Таньки, пока она удерживала ее голову под жгучей ледяной водой, и колыхались короткие светлые волосы, а сестра, прижавшая ноги Любашиной, упрашивала: «Скорей, ну скорей же!» – словно от Эльвиры зависело, как быстро Танька задохнется.

Они отпустили обмякшее тело, столкнули его с обледенелого берега, и Танька легко скользнула в воду, а пальто на ее спине вздулось пузырем, будто изуродованный плавник. Эльвира зашвырнула далеко в кусты канистру, с которой пришла Любашина, и потянула за руку Розу, не сводившую глаз с черной бешеной воды.

– Уходим! Скорее!

Обе бросились к обрыву и остановились, будто споткнувшись, и Роза то ли вскрикнула, то ли коротко застонала. Наверху, прижав руку к груди, стоял их сосед, Яков Афанасьев.

– Афанасьев

вас видел, – сказал Илюшин. – Он появился слишком поздно, чтобы успеть помочь вашей жертве, но как раз вовремя для того, чтобы узнать, кто ее убийцы: по его словам, он вышел на край обрыва тогда, когда вы держали уже не дергающееся тело в воде. Ему стало плохо с сердцем, и он вернулся домой – его жена и дети уехали к родственникам в другой город, Яков Матвеевич был один. Он выпил лекарство и через час пришел к вам. Могу представить, в каком состоянии вы провели этот час.

Он усмехнулся, покачал головой.

– Но Афанасьев оказался милосердным человеком и не пошел в милицию. Он знал вас обеих, хорошо относился и к вам, Эльвира Леоновна, и к вашей сестре. А самое главное – он помнил о ваших детях. И поэтому он дал вам шанс: вы явитесь в милицию с повинной и сами напишете признание в убийстве. Он пошел на это не ради вас – для него вы с сестрой раз и навсегда стали чудовищами, – а ради ваших детей, самой старшей из которых было всего девять лет.

Он бросил взгляд на Элю – девушка беззвучно плакала.

– Афанасьев дал вам полтора часа, а сам подогнал свою машину к вашему дому и принялся ждать. А вы с Розой остались гадать, какой же дальше будет ваша судьба.

Тогда-то Роза и сломалась. Она рыдала, выла, валялась у Эльвиры в ногах, умоляя ее то бежать, то взять всю вину на себя. Затем принялась кричать, обвиняя сестру в убийстве, и Эльвире пришлось ударить Розу, чтобы привести ее в чувство.

– Я никуда не пойду! – шептала Роза, трясущимися руками держа стакан с водой. – Никуда не пойду, слышишь?! Надо найти его! Остановить! Сделай хоть что-нибудь! Дай ему денег! А-а-а, я не хочу в тюрьму, не хочу!

– Не пойдем, никуда не пойдем, – шептала Эльвира, обняв раскачивающуюся сестру. – Тихо, тихо… Ему никто не поверит, потому что мы ни в чем не признаемся. А доказать невозможно… Скажем, что были на берегу, видели тело, испугались и убежали.

– Это нам никто не поверит! – рыдала сестра. – Антон расскажет, как ты приходила в тот вечер к Любашиной, и они обо всем догадаются.

– Кто – они?!

– Все! Все догадаются! Нас посадят…

Еле успокоив Розу, Эльвира предупредила детей, что у тети очень болит голова и ее нельзя беспокоить. Затем приготовила для них ужин, накормила и стала ждать, когда приедут арестовывать их с Розой.

Она продумывала, что будет говорить на допросе, но мысли путались. Каждые двадцать минут Эльвира поднималась в комнату сестры – та лежала неподвижно, смотрела в потолок, покрасневшие руки вяло свешивались с дивана. У самой Эльвиры руки были страшные, красные, обмороженные за то время, что пришлось держать в воде Любашину.

Когда в дверь наконец позвонили – настойчиво, несколько раз, – Эльвира едва не потеряла сознание. Но падать в обморок было нельзя, и она пошла открывать, ощущая, как ноги у нее подгибаются, а руки дрожат.