Призраки Пянджа
Шрифт:
Майор помрачнел.
— На обиженных воду возят, — пробурчал он угрюмо.
— Тем более, — я спокойно улыбнулся.
— Ты, Саша, видимо, не понимаешь всей серьёзности ситуации.
— Это вы не понимаете, что можете разрушить спаянный коллектив своими подозрениями.
— Подозрения, — майор покачал головой, — отнюдь не беспочвенны.
— Вы подозреваете, что на Шамабаде есть предатель? — Я бесстрашно посмотрел в лицо Леонову.
Тот ответил суровым и холодным взглядом.
— Забываетесь, товарищ сержант. Я вам отчитываться
— А я обязан соглашаться на ваше предложение? — Парировал я.
Леонов некоторое время молчал. Думал.
— Хорошо. Ты уверен в тех бойцах, что служат на Шамабаде сейчас, — наконец сказал он, — но пройдёт чуть времени, и старики демобилизуются. Придут совсем зелёные ребята. О них поручиться не сможет никто.
— А это проблема уполномоченных органов. В том числе и ваша, — покачал я головой. — Неужели вы так не уверены в силе Советского государства и его органов, что считаете, они допустят к службе вражеского шпиона?
— Раз в год и палка стреляет, Селихов. И прецеденты были.
— Здесь, — продолжил я, помолчав, — на границе, человек проявляется таким, каков он есть с первых дней. Если он изначально — говно, то это станет видно сразу же. Я не спорю с тем, что без информаторов бывает оперативная работа. Не спорю с тем, что оперативная работа не нужна. Лишь говорю, что тут у нас всё настолько бурлит-кипит, настолько все эти люди плотно упакованы в этот «тигель», что любая зараза от нормального материала вмиг отделяется. Ничего тут не утаишь.
Леонов некоторое время молчал. Потом, наконец, проговорил:
— Выражаетесь в присутствие офицера?
— Виноват, — сухо ответил я.
— Значит, нет.
— Нет.
— Ну что же, — Леонов вздохнул. — Вижу, что у тебя, Саша, крепкая жизненная позиция. Убеждения крепкие. Это похвально.
— Рад стараться, — ответил я без особого энтузиазма.
— Ну что ж. В таком случае, я твой выбор уважаю и не настаиваю.
«Тем более, что гнуть-то тебе меня и нечем», — подумал я.
Я понимал, на чём хотел сыграть майор — на моём чувстве патриотизма. На моей надёжности. Будь у него другие рычаги, он бы точно ими воспользовался.
Наверняка майор понимал, с кем имеет дело, и был готов к отказу. Знал, что работает с довольно характерным человеком. Но в то же время мне и правда доверяют на Шамабаде. Со мной считаются. Потому такой человек, как я, был бы неплохим инструментом в руках майора.
Пусть намерения его и благие, но я не могу поступиться своими принципами. Не стану я стучать на сослуживцев, с которыми уже успел сто пудов соли вместе сожрать.
— Тогда, — спросил я, — разрешите идти?
Леонов кивнул. Бросил:
— Да, иди. Свободен.
Я встал. Отдал честь и направился к выходу.
Леонов не знал, что я всё же успел уловить его последнюю, неразборчивую реплику. Пусть дословно я её и не услышал, но смысл уловил предельно чётко:
«Если не ты, то кто-то другой» — вот какой там был смысл.
В
Актовый зал встретил нас приглушённым светом люстр в матовых плафонах. Лучи солнца, пробивавшиеся сквозь высокие окна, цеплялись за алые знамёна с золотой бахромой и портрет Брежнева висевший над сценой.
На стене слева — карта участка границы, утыканная флажками, как иглами дикобраза. Справа — стенд с фотографиями: молодые лица в зелёных фуражках, некоторые — с траурной лентой.
За длинным столом на сцене, покрытым алой скатертью, замерли фигуры офицеров. В центре — подполковник Давыдов, начальник отряда. Его китель с чешуёй орденов напоминал броню. Седеющие виски, жёсткая линия подбородка, руки, сцепленные перед папкой с документами, будто готовые сдержать напор невидимого врага. Слева от него — замначальника округа, генерал-майор с лицом, иссечённым морщинами и шрамом от осколка под глазом. Справа — майор Искандаров, стройный и подтянутый, будто клинок в ножнах. Его взгляд, холодный и оценивающий, скользил по рядам, выискивая кого-то в толпе.
Я заметил, как посвежел разведчик. Если в момент последней нашей с ним встречи он выглядел сломленным и уставшим, то теперь образ его стал решительным, хоть и скромным, не бросающимся в глаза. В том, как он держал спину, сидя за столом, чувствовалась офицерская выправка.
Рядом с ним, чуть откинувшись на стуле, сидел капитан Наливкин, молодой ещё, но с проседью у висков. Не помнил я, чтобы в прошлый раз видел у Наливкина седые волосы.
Его пальцы нервно перебирали уголок наградного листа.
— Смотри, — шепнул мне Нарыв, сидевший рядом, — это что ж? Наливкин специально на награждение приехал?
— Как видишь, — улыбнулся я.
В первом ряду, под сценой, застыли семьи награждаемых: матери в платках с влажными глазами, жёны, сжимающие букеты полевых цветов, дети, ёрзающие на стульях.
За ними сидела шеренга ветеранов-афганцев в парадных мундирах. Их медали позвякивали при каждом движении, как колокольчики на ветру. Выглядели они так, будто не сидят на стульях, а всё ещё стоят в строю, гордые, преисполненные абсолютной уверенности в том, что с честью отдали долг Родине.
В проходах у стен стояли пограничники срочной службы, вытянувшиеся в струнку. Зелёные погоны, начищенные до блеска ремни, лица, ещё не утратившие юношеской мягкости, но уже закалённые горными ветрами.
Тишина накрыла зал, как тяжёлый полог, когда Давыдов поднялся со стула.
Свет люстр дрожал на его орденах — «Красной Звезды», «За службу Родине», медалях, заслуженных в бою. Даже воздух, казалось, застыл, вбирая густой бас подполковника, начавшего речь.
За его спиной, на бархатном фоне сцены, тускло поблёскивал бюст Ленина, а из открытого окна доносился запах летнего вечера. Запах нагретой солнцем, а теперь остывающей сирени — сладкий и густой, как обещание мирного лета.