Призыв Духа
Шрифт:
Гражданская война, которая усложняется и возобновляется до бесконечности, идет по роковому кругу и кончается только голодом, показывает всю нелепость насилия.
На какой–то стадии социальной напряженности протест против несправедливости утрачивает смысл. Война, ставшая порядком общественной жизни, уже не позволяет задавать вопрос св. Фомы о бунте против тирана. Здесь налицо та спираль насилия, которую описал о. Элдер Камара как диалектику «несправедливость — бунт — подавление».
Когда все правительства, попав в неконтролируемую, совершенно иррациональную ситуацию, кажется, обречены на бессилие, мы выходим из той области, где применимо простое право. В этих условиях насилие — уже даже не средство. Когда ненависть, подозрительность, коррупция, фанатизм, гнет достигают пароксизма, вопрос выбора между политическим или иным решением становится излишним. Всякая политическая позиция диктуется расчетом, а на известном уровне общественной
Истинная политика мыслима, только если она исходит из внутренней речи. Если в этой внутренней речи мы благоволим к другому, то уже ставим себя по ту сторону средств. Я должен освободиться от замкнутого понятия группы и от привязанности к ней, чтобы обрести способность воспринять чужое лицо, в свете которого я смогу воспринять свое и по–настоящему войти в мир личности. В перспективе, направленной к концу, когда мы уже провидим общение любви, общество перестает быть просто эмпирической действительностью, которая вырастает из мира права и организации экономики. Подходить к вещам с точки зрения действенности — значит скромно пытаться навести в обществе порядок по удобным и временным формулам. Может быть, нам и невозможно ставить себе другую цель, особенно в третьем мире, где все так неустойчиво.
Однако политика не может находить оправдание внутри себя самой. Если человек — цель, то общество людей — не статистическая реальность, а общение личностей, которое, в конечном счете, мыслимо только тогда, когда все вместе обожены в Евхаристии.
Politeia vipoliteuma осуществляются лишь в эсхатологическом сообществе, которое полагает конец нынешнему статусу племен, народов и языков. Если смотреть на вещи духовно, границы между человеческими сообществами стремятся к исчезновению. При этом наше поведение не может быть продиктовано исключительно так называемой реальной политикой и в то же время определяться поиском Царства. Если Царство Божие представляется отраженным в царстве кесаря, это оттого, что гражданского общества в чистом виде не бывает. Такое общество должно быть, его требует евхарстическое общение, которое обнимает и одушевляет его, по слову Оригена: «Церковь есть космос космоса», — в том смысле, что сама Церковь — духовная вселенная, которая содержит в себе вселенную историческую, так же, как порядок делает справедливым и органическим то, чему недоставало лишь организации.
Отрицание войны было в первоначальной Церкви единодушным: доавгустиновское христианство отвергало применение насилия. Это единодушие ясно показывает, что антивоенная позиция согласна с учением и Преданием Церкви. Может показаться, что законность, как она понималась в империи, идущее от апостола Павла присоединение крах готапа (римскому миру) означает приятие воинства и войны. В действительности, после крещения Павлом Кор–нилия и тюремщика в Филлипах, вплоть до 170 г. нигде не упоминается о воинах–христианах. Неучастие христиан в защите Иерусалима в 70 г. и их бегство в Пеллу показывают, что они вовсе не были заинтересованы в судьбе этого города. Язычник Цельс около 178 г. увещевает христиан всеми силами помогать императору поддерживать справедливость, сражаться за нее и служить в армии. Он аргументирует это тем, что если император останется одиноким в своих усилиях, то обществу грозит беда: власть может попасть в руки беззаконников и варваров18. Из писаний Тертуллиана мы знаем, что в римской армии было значительное число воинов–христиан. Однако тот же Тертуллиан пишет, что, разоружив Петра, Господь разоружил всякого воина. Никакая одежда, говорит Тертуллиан, не законна, если незаконно то, к чему она обязывает [19] . В «Завещании Господа нашего Иисуса Христа» написано: «Пусть те, кто хочет креститься в Господа, воздержатся от воинской службы и от всякой общественной должности. Иначе их нельзя принимать».
19
Тертуллиан. Об идолопоклонничестве, 19.
Ориген, который, как и Тертуллиан, опирался на запрет Господень Петру убивать воина, говорит, что христиане не могут защищаться против своих врагов, не могут поражать человека, что они не должны более поднимать меч против какого–либо народа и обучаться военному делу. На аргумент Цельса он отвечает утверждением, что варвары, если их наставить Евангелию, подчинятся закону и нравы их смягчатся; тогда будут упразднены все языческие культы и воцарится христианство, ибо Слово тогда овладеет всеми душами.
Тот же тон мы находим у апостолов. Афинагор говорит об убийстве мириадов людей, об опустошении городов, о поджоге жителями своих домов, об истреблении целых народностей. Он утверждает, что никакое страдание в этой жизни не искупит таких грехов. Христиане, говорит он, не могут не страдать, видя, как человека
Я цитирую эти тексты затем, чтобы показать, что первые христиане не только испытывали ужас перед войной и не считали ее законной, но и верили, что могут ее преодолеть, духовно победить. Такой позиции, утопична она или нет, нужно держаться просто потому, что в ней основание свидетельства, которое огнем Духа противостоит смерти. Смерть может приобрести такой размах, поселившись в плоти, в камне, в деревьях, в сознании человека, что всякий выбор лишится смысла, и единственным конкретно мыслимым выходом будет казаться убийство возможно большего числа людей из противного лагеря. А торжество такой политики провозглашает и обеспечивает после более или менее краткого перерыва возобновление вражды.
Когда на такую политику ни у кого нет управы, люди не просто преступают пределы своей идеологии, но делают ее ложной, отчуждая от изначальной и естественной ее цели–поддержания бытия. Когда воля к смерти становится наслаждением и правители государств ведут себя как вооруженные дети, о непротивлении уже нет помина. Учение о непротивлении должно быть действенным, его следует проповедовать как политическую теорию.
После двух последних мировых войн цивилизованное человечество поставило перед собой задачу: путем работы международных организаций противостоять агрессии и предотвращать конфликты. Кажется, некоторые страны, особенно в Западной Европе, благодаря более или менее тесному сотрудничеству, ушли от опасности вражды между собой в обозримом будущем. Если соседние страны достигнут высокого экономического и культурного развития, они обнаружат, что распри, приводившие их к противостоянию, значительно ослабели. Таков процесс гуманизации сообществ. Значит ли это, что всеобщее обогащение решает проблему войны? Ведь где богатство, там и власть, а всякая власть противоречит другой власти. Может быть, ключ к проблеме — в создании империи? Но возможна ли такая империя, которая гарантировала бы справедливость для всех народов, рас и религий?
Справедливость и мир неразделимы. Несправедливость ведет за собой отчаяние и раздражение, мятеж и стремление к разрушению. Она обличает волю к власти, которой движимы тиран и оккупант, и свойственную этой воле дискриминацию. Воля к власти порождает ложь, прикрывается ею в правовом государстве и утверждает как норму тот самый процесс «несправедливость — бунт — подавление». Ненависть, недоверие, фанатизм, расизм, угнетение — всем этим отмечен конец общественного диалога.
Всякая политика власти становится политиканством и исключает свидетельство. Если свободная или, по крайней мере, терпимая жизнь мне запрещена, значит, мне отказано в моем внутреннем бытии. Я могу свидетельствовать против этого творческим молчанием или мученичеством. Пусть я уничтожен общественно, но меня знает Бог и питает надежда на Царство. Общение святых осуществимо даже во время войны и гонений.
Мученик пребывает в мире с Богом вне политического тела. Никакая сила не может раздавить его, потому что он созерцает свет от лика Того, о Ком написано: «Не воспрекословит, не возопиет, и никто не услышит на улицах голоса Его; трости надломленной не преломит и льна курящегося не угасит» (Мф. 12,19–20).
Царство мира уготовано приходом Того, Кого литургия именует «Князем мира» (Ис. 9,6). А Павел говорит о Нем еще проникновеннее, еще интимнее: «Он есть мир наш» (Еф. 2,14). И далее, о том, что Он «убил вражду» (Еф. 2, 16). Здесь мы за пределами области юриспруденции, вне рамок Организации Объединенных Наций. Историческая же действительность, напротив, управляется либо силой, либо правом, и обе эти области чужды логике святости. Закон принуждает и употребляет силу. Мир, понимаемый как отсутствие войны, может быть частью политического мышления и политической этики, так как они отражают гуманистическую культуру. Политический человек стремится к такому политическому миру. Он будет осуществлять его здесь и теперь. Но он мыслит достаточно реалистически, чтобы понимать, что всеобщее разоружение немыслимо, а военная промышленность необходима в структуре великих держав.
Нет необходимости останавливаться на том, каким источником и коллективного, и индивидуального зла бывает страх. До самого конца истории люди будут порабощены этим страхом смерти. Насилие — неотъемлемая часть дела смерти. Ненасилие, понимаемое как простое неприменение силы, еще не есть победа над насилием. Ненасилие как смелость и преодоление себя — это уже не политическая позиция, но свидетельство.
Если, в существе их поведения, для святого и политика нет общей меры, тем не менее святой молится о том, чтобы мир, политический мир, установился на земле. Мир — нормальная среда, в которой развивается человек, мир — знак его победы над собственными вожделениями. И в том, что люди считают себя обязанными искать мирных разрешений конфликтов, заключается значительный нравственный прогресс.