Прколятый род. Часть II. Макаровичи

Рукавишников Иван Сергеевич

– Памятен тебе будет Корнут Яковлевич!

Глазом одним заметив выжидающую позу слуги, рукою махнул, чтоб скрылся. Газету терзая, пил в тишине испуганной столового покоя своего, заморскими редкостями украшенного. И хорошо, что велик покой тот. Много вещей покупает хозяин. И из Лондона посылает ему один человек на много тысяч в год много ящиков. Посмотрит Корнут, отберет, что получше.

– В столовую.

И наставляет, и развешивает.

Янтарную влагу, вот уже не обжигающую, пьет Корнут. Еще рюмка. Еще, еще. И о край рюмки уже звенит бутылочье горло. Покрасневшие глаза,

потерявшие pince-nez, что-то туманное видят.

– В тюрьме насидишься, голубушка!

И кулаком ударил в стол. Больно. Взглянул. Кровь. Рюмку раздробил. Салфеткою руку неумело обматывая и морщась от вида крови, терзался сомнением. Сам ли шептал, чужой ли чей-то шепот насмешливый слышал:

– Не удастся... не удастся в тюрьму...

Захохотал вдруг. И кресло отодвинулось. Встал, радостно пошатываясь. Ликующим жестом рюмку налил, кругом наплескал.

– Разорю! Разорю!

И по комнате пошел, прихрамывая, явно и скрипуче смеясь. Опомнившись, оглянулся на все три двери. Никого. Но поморщился. Усы привычным жестом покрутив, к органу подошел. Завел. В звонах и гудениях марша, двери притворив, ходил-хромал быстро мимо разно-вековых тихих вещей прекрасных, мало огорченных тем, что нынешний хозяин их знает про них лишь суммы, выставленные на счетах антикваров.

– Разорю! Разорю!

Слюнями и коньяком пачкая накрахмаленную сорочку, ходил-маршировал, в такт марша ступая, ликующе строгим лицом заглядывая в венецианские зеркала на поворотах, не забывая покрутить усы.

– Разорю! Разорю! Придешь копеечку просить... Копеечку.

И тихо уже слюняво смеялся. Рявкнув, замолк орган.

– Кто смел? Кто смел? Зачем? А, да...

Подошел. Завел машину на полный завод. И хромал, маршировал опять. И проходя мимо стола, наливал в звенящую рюмку.

– Копеечку... Копеечку.

И задыхаясь, лил коньяк на шелковый газон бухарского ковра. И гудел-гремел и призванивал орган. И уже темнело там, вверху, под темными стропилами потолка. И цепь византийской люстры-фонаря будто спускалась из ниоткуда.

– Макар Яковлевич и господин Гервариус.

– Что? Как? Вместе?

Порознь изволили приехать.

– Макару Яковлевичу сказать, что болен, что болен, понимаешь. А Гервариус пусть ждет внизу, внизу. Пока позову... Да... Да... Куда? Ты так, чтоб Макар Яковлевич не слыхал... Ты Гервариуса у подъезда задержи, пока...

– Помилуйте, знаю-с...

И бесшумно исчез.

Сел Корнут в кресло. Успокоенною рукою, перстнями украшенною, налил коньяку в чистую рюмку, но не пил. Грусть, издалека налетевшая, туманным облаком сумеречным закрутилась, молитвенно-грустно шептать что-то хотела. И тихо стала клониться голова Корнута в сон, где нет на полях белых ни золота, ни горбатых людей, где хорошо. Но хорошо там лишь первые миги. В тихую страну, в белую, в тихую, где на чем-то лампадка висит, лампадка образная, хочет проникнуть кто-то. И жуткое царапанье. И просовывает рожу свою Смерть-скелет.

– А, вот вы где, ваше высокопревосходительство!

И волочит за серебряную ручку черный гроб.

И голову Корнут откинул на высокую сафьяновую подушку. Моргает часто. Pince-nez разыскал. Нахмурился.

Недрожащею рукою рюмку к губам донес. На часы посмотрел. Встал поспешно. Мысли своей но­вой улыбаясь, в кабинет прошел. Оттуда в спальню. Позвонил.

– Одеваться! Матвей!

До пояса оголенного, обтирал его мокрою губкой семнадцатилетний Матвей, красивый, розоволицый. И ласково по горбу гладила губка. И на слабых ногах пошатываясь, ласково-важно приговаривал Корнут любимцу своему:

– Потише, Матвей!

Все чистое надел на горбатого хозяина Матвей. Перед зеркалом гардероба стоя и духи на себя брызгая, Корнут:

– Сбегай, голубчик. Рюмочку коньяку мне сюда. Да этому нотариусу Гервариусу прикажи в столовую пройти.

В тужурке своей синей юноша розовощекий, припомаженный, улыбающийся заскользил-побежал.

Чинно по ковру ступая, чуть пошатываясь, Корнут футляры разноцветные с орденами и медалями вынул, раскрыл. И медлительно-любовно перед зеркалом себя украсил. На возвеличенного там вот, в стекле представшего, на гордого взглядом гордым поглядел.

– Нотариусу Гервариусу приказ отдан. Изволили проследовать. И что-то про себя бормочут. Похоже, что ругаются. Коньячку пожалуйте.

Улыбающийся мальчик балованный поднос серебряный с рюмкою протягивает.

– Корнут Яковлич! Что же это вы ордена скидываете? Надели и скидываете?

– А мы один, пожалуй, оставим. Один. Да. Вот этот.

– А что же те-то? Красиво как. Пусть бы невеста полюбовалась.

– А ты почем знаешь, что я к невесте?

– Да уж как же-с. К Оконциковой, к Марье Александровне.

– Дурак. Вот и не угадал. Горшкова Ираида Захаровна. Горшкова, а не Оконникова. Кто тебе про Оконникову наврал? Кто?

– Не упомню. А только Горшковы что же-с! Капиталец их махонький... И к тому же-с... хи-хи... Горшковы - горшок-с... неблагозвучно-с и даже можно сказать неприлично.

– Дурак! Разве я ее фамилию приму? Забыл? Да ее кличка аки воск от лица огня...

– Забыл-с. Это точно.

Внезапную мысль, огненно пронесшуюся, почуял Корнут в себе и медленно произнес:

– А может, и не Горшкова. Может, я с тобою шучу. И чего вы все сплетнями занимаетесь? Ты-то чего! Ты-то чего! Все на кухню тебя тянет? На кухню? Тары-бары про хозяина растабарывать, да? На кухню да на конюшню? Да? Я тебя! На кухню вот и сгоню! Кухонным мальчишкой и будешь. Или под конюхом. Что? Хочешь? Хочешь? Да?

– Да я что же, Корнут Яковлич!

И захныкал.

– Да! Да! А то, что ты, сплетник, хоть бы коньяк подавать научился. Что ты рюмку приволок? Где графин? Или бутылку должен. Если я вторую рюмку захочу?

– Я сбегаю. Да вы одну приказывали.

– Стой. Одну приказывали? Одну приказывали? Кто же тебе, дурак, прикажет: принеси две рюмки коньяку? Кто, коли для одного человека? А где лимон? Хорошо, что я лимону не хочу. А если бы я захотел. А? Какой порядочный человек без лимону коньяк пьет?.. То есть... Пошел! Пошел к буфетчику. Пусть втолкует тебе дураку.