Прколятый род. Часть II. Макаровичи
Шрифт:
– Не буду я. Измучил ты меня.
– А то по гривне карта? За один раз отыграешься.
Ходил, бегал согнувшись Доримедонт, брюки подтягивая. Перед образом златоокладным в углу остановился. Крестился долго и кланялся. И боязливо и торжественно молвил, к столу подойдя:
– Ладно. По гривеннику карта. Отыграюсь и с тебя еще выиграю. Голос мне был. Только уговор: коли проиграю что пока, плачу, когда уходить будешь. И не записывай ты, я сам записывать буду.
– Ладно. Идет. Мне хоть завтра плати. Двадцать четыре часа.
– Оставь ты страхи! Оставь страхи. Сиди, молчи,
Играли долго. Из конторы внизу народ разошелся. Семен Яковлевич к Доримедонту поднялся. Молча с обоими поздоровавшись, к столу сел. По стакану чаю слуга всем подал. Около Семена Яковлевича полоскательную чашку серебряную поставил. С холодной водой. В воду Семен стакан ставит, в холодную. Вредно пить чай горячий. Без скатерти стол длинный, длинный, узкий. Тот, на котором недавно еще обеды еженедельные, многояственные, сынам, дочерям и внучатам вдова железного старика предлагала во славу великого рода, во славу и в память великого старика отошедшего, тени-портреты коего и здесь, в столовой горнице, и рядом, в тихой гостиной, где все под чехлами спит, и там, в конторе, где дела Семеновы с каждым месяцем тише.
Не говорит Семен. Возгласов играющих двух не слышит. В даль глядящие глаза печаль смутную неизбежную, будто жемчужную ризу иконную видящие, открыты кругло. И, не замечая того, покашливает, головой крутит, ложечкой чай студит.
– Сема, Сема! Что он со мной делает. Опять под руку подговаривал, опять обыграл.
– Ну, прощай, Доримедоша. Пора мне. А к тебе скоро доктор. Да ты бы прилег.
– Зачем? Зачем? Зачем? Я ведь здоров, Сема. Совсем здоров. Только пришли ты мне, Христа ради, лекарства мои. У Макара в дому настоечки мои все остались. В буфетной комнате так все и остались. Резь в животе.
– Пришлю. Прощай.
От Нюнина отвернувшись, и тому руку тихую подал, не пожал. Жал подобострастно Нюнин, слюну изо рта пустив на грязный вшивый сюртук свой.
– Ну, а теперь и опять выпить не грех. Только так не хочу. Я человек бедный, женой и детками ограбленный. Сегодня есть коньячок, а завтра нету. Так не могу. Ты мне, племянничек, по четвертаку за рюмку будешь платить. А настоечки приволоку, ну за настоечку по гривне, что ли.
– Что ты? Что ты?
– Мне что. Не пей. От живота в одночасье помрешь, коли во-время спиртного не выпьешь. Потому - алкоголь.
– Давай-давай-давай! Я запишу. Ну, и мучитель ты. Грех тебе.
– Вот и не грех. Пропал бы ты без меня. А я завтра тебе полбутылочки. На рюмки дома разочту и приволоку. И приволоку. А не хочешь - не надо. Только помрешь тогда. Тебя сюда зачем запрятали? А? Как полагаешь, племянничек? Спроста, думаешь, настойки твои отняли? Спроста тебе чужой доктор какие-то снадобья прописывает? А в сумасшедший дом желаешь? Желаешь, хи-хи... Желаешь?
– Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй! Уморишь ты меня... Нельзя хворому человеку...
– Это не я тебя уморить хочу. Не я. А ты сдавай-ка лучше. Да ты записал ли? Два гривенничка. Два гривенничка. Молодчинище! С двумя картами умудрился. Этак ты мигом отыграешься. А два гривенничка запиши.
– Да мы по пятаку начали.
– По
– Молчи ты! Молчи ты! Типун тебе. Мучитель ты. Вот ты кто.
Крестился и сдавал карты.
Вошел слуга.
– Доктор приехали.
Попрятали карты. По карманам и рюмки. Рот пополоскал чаем Доримедонт. Карамельку мятную сосет. Вошел доктор. На Степана Степаныча не взглянул. За карамельку пожурил ласково.
– Нельзя, нельзя конфект. Ну, как наш животик? А на операцию все согласие не даем. А?
– Что вы! Что вы! Помилуй Бог.
– А нужно бы. Ну, мы с вами завтра поговорим. Что-то вы сегодня расстроены. Или сна нет?
– Слава Богу. Только вот резь. И от лекарства хуже. Вы уж настоечки мои мне верните. Христом Богом прошу... У Макара...
– Ай-ай-ай...
Скоро уехал. Продолжали играть в дурачки. Чай слуга приносил не раз в стаканах. Таясь, выпивали по рюмке коньяку.
Заговор всех на смерть его и проигрыш. Заговор и проигрыш. Два страха бороли душу Доримедонта. Жалкие слова говорил, по комнате бегал, брюки поддергивая. Перед иконой угольной крестился; слыша молчание дома, ждал голоса. Стали играть по двугривенному.
Три раза подряд выиграл Доримедонт. Не отыгрался еще. Но ликовал. Шутил-насмехался. А краснолицый Степан Степаныч:
– Хи-хи... Вот если теперь по полтинничку, и скажем, если я с пятью картами, то ты уж шесть гривен в выигрыше.
Молился. Долго голоса ждал. Степан Степаныч коньячком баловался пока.
– Сдавай, Степан Степаныч!
– Что? Или голос?
– По сорока копеек.
Играли. Писал Доримедонт. Через стол склоняясь, глядел-проверял Нюнин, хихикая,-слюной брызгая.
На бумажке Доримедонта было написано: 14 рублей 50 копеек, когда вошел слуга и сказал безучастно:
– Степан Степанычу уходить пора, время.
– Ну, голубчик, еще полчасика. Что это ты так уж...
– Не приказано. Время вам спать укладываться. Пожалуйте, Степан Степаныч...
– Ну, прощай, племянничек, коли так. А должок? Записать прикажешь? Или отдашь?
– Да у меня записано. Смотри вот. Завтра отыграю. Смотри. Записано.
– Видал. Не платишь? Ну, я сам запишу.
Из кармана бумажку вынул. Писать начал.
– Да как ты? Да что ты? Ведь уговор был - я пишу. На своей записке. Брось бумажку! Брось бумажку!
– Ты на своей записывай. А я на своей. Ты свою разорвешь – и квиты мы. А я тогда свою представлю: с почетного гражданина – имя рек - следует мне - имярек - четырнадцать рублей пятьдесят копеек. И двадцать четыре часа. А потом, коли что, пиф-паф.
– Сгинь-сгинь-сгинь, пропади! Вот тебе трешница. Порви только! Порви!
– Давай трешницу. Давай. На тебя же изведу, коньячок завтра приволоку. Поди в кармашек, трешенка, в кармашек поди. А со счету мы скинем. Одиннадцать, стало быть, с полтиной. Готовь завтра, как приду. А то знаешь, племянничек, пожалуй, завтра не приду я. А револьверчик тебе пришлю. В коробочке из-под конфет пришлю. В коробочке. Откроешь ты коробочку и пиф-паф! Честь-то и спасена. И я во фраке за гробом пойду, и речь скажу. Умер, дескать, честным человеком.