Про армию и не только
Шрифт:
Что нас связывало между собой? У каждого за спиной – своя среда, свои взгляды и понятия, своя линия поведения. И тем не менее, оказавшись в экстремальных условиях, мы быстро сплотились в единое целое, буйное, жизнерадостное, неукротимое, состоявшее из еще более тесных компаний и содружеств; ужесточенной социальной структуре тут же была противопоставлена спонтанная коммунитас (термин В. Тэрнера). Тут важно – кто задает тон. Каждое проявление эгоизма, подлости, ссученности внутри товарищества пресекалось самым суровым образом. Но и каждое посягательство со стороны получало молниеносный жестокий отпор; спуску, так сказать, никому не давали.
…В один из первых дней шли строем мимо казармы ракетчиков, а те, высунувшись из окон, принялись издеваться над нами:
– А не пора ли дать им пизды?
– Пора! – с готовностью откликнулись голоса.
И тут же разбойничий свист разнесся над колонной! Как по команде, весь строй – обе батареи, 120 человек – повернулся и, не слушая старшинских окриков, с матерным ревом полез, выдавливая рамы, в окна к ракетчикам. Ошеломленные внезапностью дружного штурма, те пытались защищаться, швыряя в нас табуретки, но мы усилили натиск – самые страшные вперед! – и сошлись с противником врукопашную. С грохотом разлетались тяжелые двухъярусные койки, навзничь валились тумбочки, сыпалось битое стекло… Со второго этажа к противнику подоспело подкрепление, но мы погнали и этих, преследовали их по лестнице и продолжили побоище на втором этаже. Потом повыпрыгивали из окон разгромленной казармы, быстро построились и, как ни в чем не бывало, двинулись дальше, с места загорланив «Э-э-эгей, комроты, даешь пулеметы!..»
Больше никто нас не задевал. Нас просто боялись. Групповые и одиночные побеги в самоволку, молодецкие подвиги в городском парке, в Периксе, в окрестных лесах, вечно переполненная гауптвахта, – мы стали бедствием дивизии, командование ничего не могло поделать с нами. И прозвище нам дали: Дикий дивизион. (Но, между прочим, когда доходило до дела, мы во всем были первыми: и в парадном прохождении с песней, и в межполковых футбольных матчах – чего стоил один Аркаша Мацнев с его знаменитыми «пшеничными» усами, выходивший на поле в борцовском трико! – и в развертывании батарей на огневой позиции.)
Народ подобрался боевой, насмешливый, артистичный. За словом, как говорится, в карман не лезли. Грубовато-хлесткие шуточки Моргунова, Мацнева, Журавлева, Снегурочки, Виноградова, Усова, Тольки Майорова завершались поверху беспощадным, режущим остроумием наших интеллектуалов – Волоховского, Монеса, Медового. Я до сих пор не могу вспомнить без смеха ночные заседания «клуба онанистов» под председательством Снегурочки, когда слышались с коек такие перлы забубенного фольклора, что вся казарма стонала от восторга; куда там Репину с его «Запорожцами»! Или бесконечную устную повесть, которую мы тискали скопом в свободные минуты, – о похождениях американского разведчика, охотящегося за секретами нашей 122-миллиметровой пушки-гаубицы образца 1938 года, – уморительную пародию на штампы советского «шпионского» чтива, в которой то и дело преломлялись происходящие в дивизионе события и все мы, включая наших командиров, поочередно выступали в качестве придурковатых и находчивых персонажей. Или тот балаган, в который превращались политзанятия и комсомольские собрания, благодаря какой-нибудь залепухе – напористо-идиотскому, вовремя и некстати заданному вопросу, например: «Когда значки дадите?» (Дивизия была гвардейской, и мы изводили начальство, требуя себе гвардейские значки, которые были нам нужны, конечно, не больше, чем зайцу стоп-сигнал.)
Или вот еще. Заявился к нам как-то майор из мотострелкового полка проводить занятия по оружию массового поражения. Начал с повествования о строении атома и о неведомой ему самому энергии атомного ядра; чувствовалось, что за пределы школьной физики он не скоро выберется. Мы погрузились в летаргию. Но что-то в скучливой речи настораживало. Стряхнув сонную одурь, Додик Медовой поднял голову:
– Позвольте вопрос. А между ядром и электронами – что?
– Как что? – удивился майор. – Воздух!
Интеллектуалы заржали. Глядя на них, публика оживилась, посыпались вопросы, один другого глупее.
– Да вы что же думаете, –
– А как же!
– Она маленькая совсем…
В восторге от такой простоты, мы принялись азартно майора раскручивать. Убедившись, что перед ним полные олухи, и желая наверное нас поразить, он неосторожно упомянул о том, как побывал недавно в Москве… Мы так и взвились.
– Да ну! – ахнули. – В самой Москве! В столице нашей Родины! И метро видели? И в мавзолей ходили?
Снисходя к нашей серости, он подробно поведал и о метро, и о мавзолее…
– Ну надо же! – веселились (и наседали) мы. – Вот бы куда попасть! А правда, говорят, что в Москве дома даже в три этажа есть?
– Какое в три – в десять! И больше!
– Да вы что!!! Быть не может. Врете вы всё…
Конечно, это было безжалостно. Но ведь и нас не шибко жалели… Занятие было сорвано. Впрочем, майор оказался стойким пациентом. На следующее занятие он явился злой, как черт (очевидно, ему объяснили, с кем он имеет дело).
– Ладно, – сказал, – посмотрим, кто последним посмеется…
Любая ситуация годилась, чтобы быть доигранной до завершенности анекдота и в таком виде стать достоянием нашей гротескной мифологии. Это напоминало непрерывный карнавал, где у каждого – у каждого! – была своя роль или по крайней мере реплика, свое право на импровизацию, которой от него с интересом ждали и встречали с неизменным одобрением. Каждый вносил что-то свое, каждый (даже самый тупой) был услышан.
Инстинктивно мы искали опору в нашем веселом и бесстрашном товариществе; оно давало силу каждому из нас, оно помогало нам выстоять. И помогло.
Вспоминаю, как зимним вечером, проведя целый день на морозе, мы вернулись со стрельбища. Как буря, ворвалось продрогшее воинство в казарму, сбросило бушлаты, оружие – в пирамиду (завтра вычистим!) и сразу – к приемнику, ловить запретные короткие волны. Поймали нечто разухабистое, врубили на полную мощность, и казарма словно очумела: началась пляска, всеобщая, сумасшедшая, ни с чем не сравнимая. Рок-н-ролл, буги-вуги, твист, чарльстон, степ, – кто во что горазд! Крутились, извивались, ходили колесом и подбрасывали друг друга едва не до потолка. Те, кто не участвовал в стрельбах (отдыхали после наряда), были сорваны с коек налетевшей лавиной и, босые, в одном белье, присоединились к этой вакханалии. Разогревшись, несколько поуспокоились, но остановиться уже не могли. Толька Майоров с надрывом декламировал: «Господа, я предлагаю тост за матерей, которые бросают детей своих!.. А знают ли они, как иногда этот несчастный, напрасно обруганный и оскорбленный, обливает слезами маменькин подарок?..» Генка Касапов смешно и очень похоже передразнивал майора Вольшанского: «Не можешь – научим, не хочешь – заставим! Москвичи, понимаешь!.. Или вы не бреетесь, или вы не умываетесь? Каленым железом будем выжигать в армии пьянство…» Пашинский воспроизвел – наполовину по-немецки – речь бесноватого фюрера, кончавшуюся лающим воплем: «Осталось немного! Дейчланд юбер аллес! Вперед, мои храбрые солдаты! Готт мит унс!..» Показывали фокусы, демонстрировали немыслимые акробатические стойки, соревнуясь в ловкости, как спартанские атлеты, и боролись между койками, как гладиаторы. Зрители аплодировали и хохотали, развалившись, как римляне, на своих ложах. В дальнем темном углу казармы, где обособилась и притихла небольшая компания, позвякивали кружки и подозрительно попахивало дешевым одеколоном…
Потом вся орава повалила на спевку в туалет и набилась туда, взгромоздясь на умывальники, подоконник, длинную скамью для чистки обуви. Для затравки спели «Партия – наш рулевой». От слаженного воодушевления дрожали стены.
Под солнцем Родины мы крепнем год от года,Мы делу Ленина и Сталина верны.Зовет на подвиги советские народыКоммунистическая партия страны.И еще раз, с ерническим громоподобным напором:
Ком-му-нис-тическая партия страны!