Про Петровича

Карнишин Александр Геннадьевич

— На!

Как по волшебству в руке Лёхи Кента оказалась холодная банка. Он только теперь разглядел, что сумка у Петровича была не простая. Такая зеленая, клеенчатая, угловатая — сумка-холодильник, которую подарили какие-то посторонние люди после важной консультации. Щелкнуло, зашипел, полилось…

— А-а-а, — размяк и осел Лёха, распластавшись по спинке скамьи. — А-а-а… Хо-ро-шо!

— А то! И футбол нам — не помеха.

— Петрович, а точно наши выиграли?

— Еще как выиграли, Лёха!

— Ну, тогда за наших.

— Оле-оле-оле-оле, —

хором, но вполголоса прокричали они и приложились каждый к своей банке.

И даже чириканье надоедливое шумных воробьев прекратилось вдруг, сменившись соловьиными трелями.

Петрович и история

— Ой, — сказал Петрович и стал убирать пиво и закуску в траву за скамейку.

— Петрович, — строго сказала девочка. — Мы тут по другому делу. Нам насчет учебы надо.

Пять школьников стояли перед Петровичем, занимающим привычное место в парке. Тут его можно было найти почти всегда. А особенно, когда выходной день, когда погода теплая, как сейчас. Ранняя осень — это тебе не ранняя весна. Это почти лето. Ранней осенью есть всякие овощи и фрукты. И пиво на скамейке в парке пьется лучше ранней осенью, а никак не ранней весной. Но, конечно, не с детьми.

Петрович не то, что не любил детей. У него самого дети были. Мальчик. И еще мальчик. Они уже выросли и разъехались из маленького городка. Учеба, работа… С родителями можно поговорить и по телефону.

Но вот незнакомые дети, чужие… Как-то он их опасался. Вот что делать с чужим ребенком, если он что-то сделает такое не правильное? А? Своего — там понятно, что и как. А с чужим?

Со взрослыми все понятно. Можно сесть и перетереть за жизнь, попивая пиво и замолкая со значением в самые острые моменты обсуждения мировых проблем.

— Спокойно, Петрович, — сказал высокий и худой пацан с длинной шевелюрой. — У нас с собой есть.

Школьники выгрузили на край скамейки свои ядовито-яркие напитки, какие-то упаковки с сухой едой, налили в прозрачные стаканы, обернулись:

— Ну, Петрович? Ты — как?

Он хмыкнул удивленно, достал свое пиво и тоже налил — в высокий стакан матового пластика, проминающийся в руках.

— О чем речь, пацанва? — лихо, как своих, спросил Петрович.

И тут же поправился:

— И девушки, конечно. Это я по привычке, извините.

— Да ладно, Петрович! Мы про школу.

Петрович заскучал. Школа была не по его ведомству, как всегда думалось. Да и что он мог им сказать о современной школе?

— Вот скажи нам, Петрович, зачем мы учимся? Ты скажи, а мы расскажем другим. Потому что не понимаем мы нашей жизни.

Петрович отпил мелкими глотками половину стакана, посмотрел задумчиво на солнце, пробивающееся по вечернему времени как раз сквозь тополиные листья над головой, а потом откашлялся и сказал:

— Так ведь, учение человеку необходимо. Это даже без вопросов разных. Даже

кошка учит котят. И собака учит щенят. И утка утят. И…

Он мог бы еще много примеров привести, но дети — они не понимают субординации.

— Постой, Петрович! Это мы и так знаем. Это нам и на математике объясняли, и на русском языке, и даже на химии с биологией. А вот что ты скажешь насчет истории?

Тут Петрович задумался. Допил пиво, налил еще из большой баклажки. Снова отпил. Закусил какой-то соленой мелочью. Смотрел по сторонам. Думал.

Ему не мешали. Пили свое разноцветно-ядовитое, шушукались потихоньку, рассматривали этикетки, посматривали — готов ли к ответу.

— История, скажу я вам — это чуть ли не наиглавнейшая наука, — начал, наконец, Петрович.

— Вся учеба дикого первобытного человека — это история. Так ему и втолковывали, что деда твоего съел пещерный лев — не ходи один в пещеры, что отец твой умер от заразы — кипяти воду… Ну, и так далее, значит…

— Постой, Петрович, — строго сказала отличница.

Отличниц видно издали. У них такой вид, что узнаешь в любой толпе — это отличница. Она знает. Она может. Но никогда не поможет, да.

— Ты говоришь — наиглавнейшая. А пресса и Интернет…

— О-о-о, — закачали головами ее одноклассники. — О-о-о… Интернет!

— Так вот, Интернет говорит, что история — вовсе не наука. И потому нечего ее и учить.

Да. Умные все стали. Интернеты читают.

— Давай так, — сказал Петрович. — Есть факт, а есть его интерпретация. Например, вчера я выпил пять литров пива — это факт. Так? Но друзья сказали, когда я уходил домой, что ухожу из компании рано, что не по-мужски поступаю, что пятница — это специальный день. Понятно? А, скажем, жена…

Он сделал паузу, глотнул пива, посмотрел на зелень листвы над головой.

— Ну, чисто теоретически, понятно? Скажем, что жена интерпретировала этот факт, так, что я пьяница и чуть ли даже не алкоголик, и напился опять и пошел вон спать в гостиную… И вовсе не смешно, кстати. Это же мы об истории. Так вот — и друзья не правы, и жена не то, чтобы совсем уж права, потому что я вовсе и не пьян был…

— Петрович! — восхищенно воскликнула самая маленькая ростом школьница. — Да что тебе — какие-то там пять литров? Да, тьфу!

— Вот! Тьфу, да и только. Но это — тоже всего лишь интерпретация. Одна из.

Это слово — интерпретация — он произносил легко и свободно, как будто занимался такими разговорами каждый день. Хотя, возможно, именно такими разговорами он и занимался. Все же — Петрович. Не Михалыч какой-то, до которого не достучишься, не Владимирыч.

— А если не смотреть на интерпретации, так было вчера, была компания и было у меня пять литров пива. И это факт. Я вам его рассказал — теперь это история. Вопрос: есть ли история? А как же! Вы теперь точно знаете, что вчера Петрович выпил пять литров пива. О крепком разговора не было. Ну?