Проблеск истины

Хемингуэй Эрнест

— Не так уж и рано. Или это было вчера?

— Дни набегают один на другой, один на другой, один на другой, — продекламировала Мэри. — Это мои стихи про Африку.

Мэри писала поэму про Африку — судя по всему, нечто грандиозное. Беда была в том, что она постоянно забывала записывать сочиненные куски, и они таяли, как сны под утренним солнцем. То немногое, что она успевала положить на бумагу, держалось в строжайшем секрете. Мы верили в славное будущее поэмы; я, впрочем, верю и по сей день, хотя было бы проще, если бы Мэри ее действительно написала. В то время мы все увлекались «Георгиками» в переводе Сесила Дей-Льюиса. По рукам ходили два экземпляра, постоянно теряясь, всплывая и снова теряясь; на моей памяти

еще ни одна книга не вела себя столь легкомысленно. К Баттисто Мантовано у меня только одна претензия: он утверждал, что любой образованный человек может писать сносные стихи. Данте, напротив, говорил, что образования мало, надо быть сумасшедшим. Тут ему, конечно, верить нельзя. Впрочем, верить нельзя никому, особенно если живешь в Африке. В Африке что на заре правда, то к полудню ложь, не стоящая и гроша, как то волшебное, в обрамлении спелых трав, лазурное озеро на окоеме пропеченного солончака; его только что протопал от края до края и ясно понимаешь, что никакого озера нет, а оглянись — вот оно, живое и прекрасное.

— Это ты сама сочинила? — спросил я.

— А кто же еще!

— Надо над слогом поработать, а то похоже на описание автокатастрофы.

— Чужих львов убивать тебе мало? Принялся за чужие стихи?

Джи-Си слушал нас рассеянно, как изможденный играми мальчуган. Я решил его подбодрить и признался:

— Моя копия «Георгик» нашлась, можешь взять. И не смотри так, я точно знаю, что она моя. Там нет предисловия Луи Бромфилда.

— Я свою копию тоже знаю, на ней написано мое имя.

— Правильно. А еще в ней есть предисловие Луи Бромфилда.

— Что еще за Бромфилд? Имя какое-то… провокационное.

— Это такой американский писатель, известен главным образом своей скотоводческой фермой в штате Огайо. Про его ферму слышали даже в Оксфорде, поэтому и предложили ему написать предисловие. Он признался, что начал листать поэму, и скотный двор Вергилия возник перед ним как живой, со всеми домашними животными, батраками и прочим. Как там он выразился?.. Грубые и уродливые черты. Или скоты? Уже не помню. Наверное, скоты, он все же фермер. Ни один, говорит, читатель не устоит перед чудовищной образной силой этой поэмы.

— Моя копия была однозначно без Бромфилда, — покачал головой Джи-Си. — Признайся, ты ее посеял в Каджиадо?

— Свою я тоже надписала, — заметила Мэри.

— Ну и молодец, — похвалил я. — Ты и свой суахильский разговорник надписала. А я таскаю его в заднем кармане, страницы уже от пота слиплись. Не беда, я тебе свой разговорник уступлю. Его тоже можешь надписать.

— Мне твой не нужен, я хочу свой, который ты пропитал мерзким ягодичным потом, непонятно зачем.

— Видимо, специально, чтобы испортить тебе впечатление от Африки. Впрочем, вот он, забирай. Хотя я на твоем месте взял бы чистый.

— Что мне чистый? В моем были комментарии на полях, я туда идиомы записывала…

— Ну ладно, извини. Я, наверное, утром впотьмах сунул в карман по ошибке.

— По ошибке? Ты ведь у нас никогда не ошибаешься. И вообще, чем в поту мариновать, лучше бы его по назначению применил. Выучил бы язык. А то читаешь одни французские романы. Как будто мы не знаем, что ты умеешь читать по-французски. Стоило ли приезжать в Африку, чтобы читать французские романы?

— Может, и стоило. У меня раньше никогда не было полного собрания сочинений Сименона, и продавщица в книжном магазине в фойе «Ритца» очень помогла: оформила заказ, отправила коробки.

— А потом ты все оставил в Танганьике у Патрика, кроме нескольких книг. Думаешь, он их будет читать?

— Не знаю. Патрик загадочная личность, почти как я. Может, будет, а может, и нет. Но у него есть сосед, который женат на француженке. Ей точно пригодится. Хотя я уверен, Патрик сам будет читать.

— Скажи, ты французский изучал по-настоящему? С грамматикой, со

всеми делами, чтобы говорить без ошибок?

— Нет.

— Ты безнадежен.

Джи-Си хмуро посмотрел на меня.

— Неправда, — сказал я. — Меня можно будет назвать безнадежным, когда я перестану надеяться. Вы это сразу заметите, не сомневайтесь.

— А на что ты надеешься? На свою интеллектуальную неряшливость? На книги, что воруешь у людей? На левые домыслы о том, куда побежит лев?

— Не люблю паразитных аллитераций: лев, левые… Просто скажи: домыслы.

Засыпаю с молитвой: о Боже мой. Проспрягай «засыпаю» с моей женой. И с любовью сладостной, неземной. Проспрягай с цепочкой дней и ночей, И с огнем — настоящим, не от свечей, И с вершиной, светом моих очей. В ожерелье веток могучий тис, В снежной пудре отсвет костра погас. Проспрягай со снегом хотя бы раз. Почему вершина то далека, То близка? И как проспрягать «люблю» С кукурузой, что дарит твоя рука?

Мне, конечно, не стоило затевать литературный спор, особенно с теми, кто недавно читал Вергилия, но тут настало время обеда, этого великого примирителя разногласий, и все, кому посчастливилось насладиться великолепным меню, чувствовали себя не хуже, чем средневековые нарушители закона под сводами церквей, то есть в абсолютной безопасности, хотя я не очень-то верю в надежность церквей как убежищ. Умиротворенные, мы убрали посуду, и Мэри отправилась вздремнуть. А я пошел на нгому.

Это была вполне обычная нгома, только общая атмосфера отличалась редким миролюбием, да молодые егеря, танцуя, лезли из кожи вон; каждый был в шортах и с четырьмя страусиными перьями в волосах, по крайней мере в начале. Два пера были белыми, а два выкрашены в розовый цвет. Крепились они при помощи хитроумных приспособлений: кожаных ремешков, шпилек и проволочек. К щиколоткам егеря привязали колокольчики. Хореография танца подчинялась строжайшей дисциплине: ритм держали три барабана, им подыгрывали на пустых жестянках и старых бензобаках. По крайней мере три танца были всем известной классикой, остальные — полной или частичной импровизацией. Женщины и дети держались в стороне: их очередь не подошла. Они тоже пританцовывали, но с егерями пока не смешивались; по их движениям можно было заключить, что у себя в Шамбе они практиковали более жесткие и откровенные нгомы.

Мэри подошла с фотоаппаратом и принялась снимать на цветную пленку. Ее все поздравляли, пожимали ей руку.

Егеря показывали чудеса ловкости. Один трюк заключался в том, чтобы пройтись колесом над монеткой, наполовину утопленной в песок, и в верхней точке, когда ноги торчат вертикально, опуститься на руках, схватить монетку зубами и снова оказаться на ногах — без паузы, одним плавным движением. Дендже, самый спортивный из егерей, замечательный добряк и душка, проделывал этот трюк безукоризненно.

Я большей частью сидел в тени и подыгрывал на пустом бензобаке, отбивая ритм основанием ладони. Рядом со мной присел на корточки Стукач в неизменной шали и войлочной шляпе.

— Почему грустишь, брат? — спросил он.

— С чего ты взял?

— Все знают, что ты грустишь. Надо радоваться. Посмотри на свою невесту. Сегодня она королева нгомы.

— Убери руку с барабана. Заглушаешь.

— Ты барабанишь очень хорошо, брат.

— Черта с два. Вообще не умею барабанить. Попадаю в ритм, и то спасибо. А ты почему грустишь?