Пробудившая пламя

Вайнир Кира

Просить прощения? Встать на колени? И это перевесит всё зло, что я причинил?

Я помню, что раньше, стоило Ираидале меня увидеть, и словно в окна заглядывало солнце! От её радости становилось светлее! А сейчас... Так смотрят на змею в ожидании, нападёт она или нет.

Нельзя, нельзя и близко к ней подходить, воли себя давать. Испугаю, растревожу ещё больше... Нельзя ей сейчас рассказывать о своих чувствах, о раскаянии, о желании всё изменить и вернуть всё назад. Не поверит. Насторожиться. Спрячется за многослойной бронёй. А она не должна ждать от меня опасности!

Так

что осторожно, Берс, осторожно. Словно идёшь по самой гиблой трясине, где каждый шаг может обернуться смертью. Все это по кругу в моей голове, и даже разговор с отцом не даёт мне возможности отвлечься от этих мыслей.

Легкие шаги по мрамору пола заставили меня обернуться, а увиденная картина застыть памятником собственной тупости! Кровь далёких предков демонов отозвалась в крови огненной лавой.

" Моя"! Рычало внутреннее чудовище, полыхая жаром, и требуя немедленно схватить и спрятать в самой надёжной потайной сокровищнице. Даже броня напомнила о себе удлинившимися когтями. "Придурок", шептал разум, почему-то голосом отца. " Скотина", припечатала собственная совесть. "Вернём", с непоколебимой решительностью припечатало сердце.

Насмешки отца даже не трогали. Я взгляд отвести не мог от Далли, это было просто выше моих физических сил. Хрупкий и нежный цветок из забытых сказок, скромно прячущийся в лесной тени и манящий своей тайной. Редчайший в нашем мире ландыш, чей прохладный аромат кружит голову. Вот кем виделась сейчас Ираидала. Статуэточка из звенящего хрустального льда, только тронь, и растает, как снежинка, упавшая на ладонь.

Что подали на завтрак? Что делают мои руки? Да какая разница! Я словно прошедший южные пески караван воду, впитывал в себя облик Ираидалы. Каждый взгляд, каждый вдох... Крылья сводило настоящей судорогой от желания обернуть их вокруг неё.

Но слова Лайны отрезвляют. Слуги, шпионящие для отца в моём дворце и давно уже перекупленные матерью, доносили, что я считаю Ираидалу уродливой. Из-за постоянных лживых наветов, которым я верил, считая, что она корыстная лгунья, я испытывал неприязнь, вызванную якобы совершёнными ею поступками. Но уродливой?

Но Ираидала подтверждает эти слова, напоминает мне, где и когда я такое сказал. Вспоминаю, что хотел её тогда уязвить, от того и сказал мерзость и почти сбежал, потому что тело выдавало, что все мои слова ложь, и ничего уродливого и отталкивающего я не вижу. Ну, как я мог знать, что эти слова мне ещё аукнуться?

Я столько всего наделал... Неужели каждая моя дурость прилетит ответным ударом? Но было и ещё кое-что.

– Впрочем, и детей, которых я родила, вы сочли настолько страшными, что усомнились вы ли отец и даже отказались их называть. – Говорит Ираидала, и я вижу в её глазах тень горькой обиды.

Хотел возразить, что она сама просила, почти требовала права дать детям имена, и вспомнил, что эти её слова мне передала мать. И она же уговорила позволить Ираидале сделать это самой. Я-то хотел назвать детей Ракс и Фариза. Опять ложь! И опять мать!

Я промолчал, потому что от постоянных своих "мне сказали, я поверил" уже самому тошно. Еле сдерживаю гнев. Нет,

никто не должен его увидеть, я не собираюсь пугать Ираидалу. Может, когда-нибудь я ей признаюсь. Но сейчас, нет.

Кожу печёт от желания прикоснуться к ней, просто прикоснуться. Воспользовался тем, что Далли освежала руки перед завтраком. Заметил, как отец, удивленно приподняв бровь, наблюдает за тем, как я тщательно вытираю каждый пальчик своей лари. Мне всё равно. Я на грани уже.

Немного приводит в чувство влезший между нами гронх. Только присутствие полудемона и чувство опасности рядом с таким сильным хищником позволяет мне собраться. Мы ведём беседу, спор, в котором я стараюсь убедить Ираидалу вернуться во дворец. Не хочу ей приказывать!

Я не удивился бы слезам, истерике, потоку заслуженных мною упрёков. Но Ираидала слушала меня вдумчиво и спокойно, спрашивала о сроках и новых обязанностях наследников, и ни разу, ни одного единого вопроса не задала о себе, о своём содержании, о своём праве подарков, и том, что я ей должен за то время, что она была лишена всего. Я и сам готов осыпать её всем самым ценным и дорогим, но ведь дело в том, что её это не интересует!

Пытаюсь как можно весомей обосновать необходимость их возвращения в столицу и замечаю, как резко побледнела Ираидала, услышав про поездки детей на рубежи. Далли, Далли! Дети, ради которых ты становишься сильнее и отважней любого северянина-берсерка в бою, одновременно и твоя слабость.

Обещаю ей, сделать всё возможное, чтобы детям пришлось как можно меньше воевать, и замираю, боюсь спугнуть мелькнувшую на лице моей лари прежнюю светлую и искреннюю улыбку. Прости, Димарий, но победа над тобой приобретает уже совсем другую ценность.

Только где-то я ошибаюсь, потому что лицо Ираидалы темнеет, словно тучи перед ливнем закрыли небо. Она ушла, а у меня мгновенно созревает план. Она же собиралась в свои кварталы? Я буду с ней. А навязаться в сопровождение легко.

Окрыленный тем, что сумел обосновать для Ираидалы, почему она и дети должны вернуться в мой дворец, я совершаю ошибку, забыв, как ненадежна моя тропа под ногами. Ираидала умная девочка и в мгновенье вывела подоплёку своей ссылки в Карнак. И хоть, видит пламя, я сам об этом не думал, но возразить мне было нечего. Да и не было такой возможности.

Эти слова видимо стали той самой, последней каплей. У меня в ушах ещё звучит вопрос отца, который он задал сразу после ухода Ираидалы.

– Почему ты не назвал детей сам? Даже я не унизил подобным поступком твою мать! – видно, что отец что-то подозревает, но и в моей глупости уже успел убедиться, а потому не может однозначно решить, что думать.

А Ираидала не справляется с накопившейся обидой, с пережитой по моей вине болью. Словно кровь из глубокой раны выплескиваются наружу её мысли и чувства. Слова, что звучат для меня приговором, что бьют наотмашь, но проникают во внутрь, приводя в неистовство саму мою суть. Бешенство дикого зверя просыпается в ответ на её слова, что она умерла, и мысль, что она права, в каждом слове своём права, только сильнее это бешенство подстёгивало.