Пробуждение
Шрифт:
— Прошу к столу.
Мы пили ароматный, горячий кофе и превосходный чай, ели румяные булочки с маслом и маковые подковки, но разговор с красавицей хозяйкой никак не налаживался. На наши вопросы следовало односложное «нет», «да» или «не знаю», «может быть». Наш присяжный оратор Геннадий исчерпал весь запас своих острот — и без всякого результата. Беломраморное чело, греческий нос нашей хозяйки, белые, как алебастр, с розовым внутренним светом щеки и полные пунцовые губы ни разу не изменили своего бесстрастного выражения. Мы почувствовали себя неловко. Я подумал, что отлично говорящие по-русски отец, мать и дочь должны были жить в русском городе, а может быть, бывали
— А знаете, Берта, все-таки напрасно вам дали немецкое имя, — решился заговорить я. — Ведь много есть прекрасных женских еврейских имен.
— Например? — спросила, не поднимая на меня глаз, красавица.
— Хотя бы Рахиль.
— Нет, она, по Библии, много страдала.
— Лия!
— Тоже.
— А Суламифь?
Верхние веки Берты дрогнули, всколыхнулись и открыли огромные, синие-синие, глубокие озера. Мне показалось, что на дне что-то блеснуло.
— Суламифь? — медленно и сурово переспросила Берта. — Суламифь? — еще раз проговорила задумчиво она. Синие озера потемнели. — Это хорошо — Суламифь, — она вздохнула, веки опустились, черные ресницы и темно-коричневые брови встали над озерами, как лес, и скрыли их. — Но в наше время не может быть Соломона.
«Ага, — отметил я, — ты, душенька, может быть, и не читала Библию, но Куприна ты читала наверное».
После этого лед сломался. Берта стала отвечать более охотно. Разговорился даже Гриша Малышев, самый красивый из нас и самый молчаливый. Скоро мы узнали, что мать Берты — дочь московского купца первой гильдии. Отец Берты долго работал у него. Затем они переселились в Новый Двор. Берта училась в гимназии и в музыкальном училище в Варшаве. Два раза была с матерью у родственников в Германии, во Франкфурте-на-Майне. Там живут ее бездетные дядя и тетя. Она их наследница, имя ее в честь тети.
Берта неплохо сыграла нам «Песни без слов» Мендельсона, какую-то трудную, скучную фугу Баха, потом мы пели хором русские песни. Просили Геннадия спеть соло. Но он что-то заупрямился и не показал свой красивый баритон. Тогда Ваня затянул «Дубинушку», а мы изображали хор. Потом Ваня под общее одобрение неплохо исполнил «Уймитесь, волнения страсти». Он разбередил меня. Берта открыла мне свои озера, и я тоже решил спеть. Но что? Взял для начала «Ах, я влюблен в одни глаза», потом «Узника», «На старом кургане» и вошел в азарт. Спел «Хризантемы», да так, что самому понравилось, и, наконец, куплеты Тореадора. Я стоял около Берты, смотрел на милые завитки волос на ее белой шее, мне было хорошо, и пел я с чувством, как никогда. Берта многих вещей не знала, но быстро подбирала по напеву и без устали аккомпанировала, время от времени погружая меня в свои синие, загадочные озера: Соломон не выходил у меня из головы.
Когда старший зашел за нами, нам еще не хотелось возвращаться в свою халупу. Но день клонился к вечеру. Мы предложили матери Берты плату за чай, кофе и прочее — она даже обиделась.
— Что вы, молодые люди!.. Какая плата? Вы наши гости! Берточка целый год не имела такого приятного знакомства и скучала страшно. Прошу вас обязательно заходить к нам, когда будете в городе.
Переходя мост через Вислу, мы, все еще находясь под впечатлением отлично проведенного дня, прервали естественное в данном случае молчание.
— Девушка редкая. Таких, пожалуй, я еще и не встречал, — проговорил, видимо отвечая на свои мысли, Геннадий.
— Как хотите, ребята, а нам нужно еще побывать в этой лавочке, — сказал Гриша, — нужно запастись подметками, да я думаю перетянуть свои сапоги.
30
Воскресенье. Сегодня мы, облаченные в черные штаны и такие же мундиры с красными кантами и с начищенными до блеска артиллерийскими пуговицами, в черных фуражках, высокая тулья которых тоже была оторочена красным кантом, принимали присягу. Лакированные козырьки фуражек придавали нам строгий и внушительный вид, сапоги, на которые не пожалели ваксы, сверкали, как хорошие зеркала, в них можно было смотреться. Мы чувствовали себя именинниками. В крепость нас вел сам прифранченный фельдфебель подпрапорщик Федоровский. Мы с удовольствием «давали ногу». Опасались только, что придем запыленные. Но опасения оказались напрасными: за нами следовали двое старослужащих, вооруженных сапожными и платяными щетками. В церковь мы вошли без единой пылинки на своих парадных мундирах и ярких сапогах.
Принятие присяги было обставлено и выполнено очень торжественно. Слова клятвы священник читал проникновенно, отлично пел хор, красиво стояли офицеры, держа фуражки перед собой на согнутой левой руке. В общем получалось, что принятие присяги не пустая формальность, а очень трогательный обряд.
После принятия присяги священник произнес небольшое, но прочувствованное слово, обращенное к «защитникам нашей великой Родины, христолюбивому воинству». Затем нас построили на огромном плацу. Начался смотр. Генерал-майор Яковлев — начальник крепостной артиллерии — поздравил нас с принятием присяги и пожелал выполнять ее «с честью и доблестью, русским воинам присущею».
Под звуки большого, хорошо слаженного оркестра мы сперва готовились и перестраивались для церемониального марша, а затем по пронзительной команде небольшого коренастого генерал-майора промаршировали перед бородатым стариком — генералом, стоявшим в окружении блестящей свиты. Это был сам генерал от кавалерии Бобырь, комендант крепости.
Наша команда шла четвертой, так как с сегодняшнего дня мы считались принадлежащими к 4-й роте Зегржской крепостной артиллерии. Так назывался форт, который мы должны были оборонять. Говорят, он был весь из бетона и оборудован по последнему слову военной техники. Но мы так его и не видали.
На обед сегодня нам выдали дополнительно свиное сало, или, вернее, по 18 золотников хорошей сырой грудинки, и отличный белый хлеб. Однако нашу просьбу об отпуске в город фельдфебель Федоровский не уважил. А так хотелось повидать Берту, в которую мы все влюбились.
3 июня
Сегодня какой-то праздник, и нам разрешено пойти в город сниматься, уже без старшего — под командой Вани. Одетые в парадное обмундирование, мы снялись в местной фотографии и замышляли поднести карточку Берте. Полные самых лучших чувств, предвкушая удовольствие увидеть нашу очаровательницу и выпить чашку хорошего кофе с маковыми подковками, мы быстро дошли до знакомой нам лавки. Но что это?! Лавка закрыта, на окнах ставни, на дверях и ставнях печати, окна квартиры закрыты, и она потеряла жилой вид. Пораженные, мы уставились на лавку, видимо разинув рты и выпучив очи.
Придя в себя, мы огляделись кругом, пытаясь сообразить, что же тут произошло: умер кто-нибудь из семьи Берты или на них свалилось какое-нибудь несчастье?
Наши недоуменные вопросы разрешил подошедший старик в полицейской форме.
— Вы чего ищете, солдатики?
— Да вот, подметки хотели купить, а лавка-то закрыта, — ответил Геннадий.
Старик прищурился на нас и поправил свою «удавку», как называли красный шнур со свистком, охватывающий шею полицейского.
— А вы бывали раньше в этой лавочке?