Пробуждение
Шрифт:
13 ноября
Сегодня последний раз ночуем в школе.
Как быстро и незаметно прошли три месяца. Кажется, совсем недавно пыльные, усталые, но полные самых светлых надежд вошли под крышу Александровских казарм унтер-офицеры, фейерверкеры, фельдфебели, подпрапорщики, то есть нижние чины. А вот завтра каждый будет «ваше благородие».
Сейчас завтрашние «благородия» спят, накрывшись одеялами. На стульях осторожно развешаны тщательно выутюженные новенькие офицерские гимнастерки со свежими, для многих такими желанными погонами с одной звездочкой, которая, быть может, станет путеводной звездой — звездой счастья.
Подумать только: большинство из нас — народные учителя, мелкие служащие, небогатые торговцы, зажиточные крестьяне наравне с избранным меньшинством — дворянами, профессорами и адвокатами (а таких
Нужно сказать, особых военных знаний мы отсюда не вынесем. Возьму, например, себя. Пришел из артиллерии. Чему здесь научился? Хорошо читаю карту, черчу кроки, отлично знаю винтовку, размеры разных окопов и названия их частей, что у нас здесь носит название фортификация, научился выставлять заставу и полевой караул, умею делать перебежки — это тактика, умею «зло» колоть штыком и бить прикладом. Три раза стрелял из винтовки и раз из револьвера. Вот и вся изученная премудрость. А строй, устав и прочее я знал и раньше отлично.
Основной предмет, по оценке которого производился выпуск из школы, — это тактика. Я получил по ней «10», в силу чего окончил школу 54-м из 538 человек и обрел право выбора города, куда должен поехать по окончании школы в запасный батальон. А ведь по правде сказать, об этой самой тактике у меня очень смутное представление.
Занятиями нас особенно не утруждали. В 8 часов мы выходили «в поле», где занимались тактикой, в 11.30 возвращались в школу, обедали, затем слушали лекции, потом пили чай и занимались строем. В 7 часов ужинали и затем проводили время кто как хочет: играли на музыкальных инструментах, читали, любители подолгу сидели в уютной школьной лавочке-чайной, услаждая свой досуг чаем, кофе, пирожными. Лишь слабоуспевающие да особо рьяные служаки изучали уставы, свои записи, конспекты. Офицеры, за малым исключением, обращались с нами корректно, были заботливы, внимательны. В общем, три месяца, проведенные в школе, были отличным отдыхом.
Сегодняшний день принес некоторые неожиданности. Придя утром в умывальную, застал там высокого незнакомого фейерверкера. Меня смутили его погоны Ковенской крепости, хорошо мне известные. Фейерверкер улыбался: «Миша! Не узнаешь?» — и снял фуражку, обнажив совершенно лысую голову. «Слабкович!» — изумленно воскликнул я. Да и как было узнать его? Огромная рыжая борода и лысая голова заставляли считать его человеком лет сорока пяти. Начальство и товарищи относились к нему снисходительно. Он без особых трудов на средних баллах благополучно подошел к выпуску. В действительности же Слабкович мой ровесник. Во всем этом он мне немедленно сознался. Теперь в маскировке он больше не нуждался, отбросил ее и сделался, когда носил фуражку на голове, красивым молодым человеком. Лысина же у него была, по его словам, родовая, наследственная.
Другой случай. Был у нас неудачник, воспринимал все плохо, строевик негодный, говорил с трудом, окая и заикаясь, внешность плачевная. Сегодня же вечером я встретил интересного молодого человека с умным выразительным лицом, в замечательно сшитой офицерской гимнастерке, только без погон. Это был наш неудачник и заморыш Кундашкин. Удивительно преобразились перед выпуском некоторые маскированные.
Кончаю! Бежит дневальный. Что-то случилось, я дежурный по роте.
Вызывал дежурный офицер: во второй роте застрелился старший унтер-офицер, не сумевший сдать экзамен по тактике и поэтому подлежавший откомандированию в действующую армию. Покойник, дважды Георгиевский кавалер, не считая медалей, четырежды ранен. Бедняга плохо владел грамотой, и непонятно, как попал в школу. На вид ему за сорок лет. К своему концу он готовился и с этой целью сохранил боевой патрон. В комнате для чистки оружия разул правую ногу, зарядил винтовку, взял ее дуло в рот, большим пальцем ноги нажал на спусковой крючок. Пуля вышла в затылок, оторвав затылочную кость. Лицо не обезображено, спокойно и умиротворенно, как у человека, исполнившего свой долг. Вместе с недавшейся звездочкой, видимо, рушились и все мечты унтер-офицера выбиться в верх. Быть может, остались жена, дети, мать? Неужели у него не нашлось другого выхода?
У нас в роте тоже три человека откомандировываются. Но эти молодые купчики, неунывающие бездельники, надеются опять попасть в школу, но уже другую, благо у папаш толстые кошельки. Звезда
Внимание! Прибыл начальник школы. Его болтливый адъютант рассказал, что в соседней, четвертой школе застрелились двое. Подобных случаев в прошлом выпуске не отмечалось, и начальство встревожилось.
15 ноября
Итак, свершилось. Мы — офицеры. Произошло это очень несложно и прозаически.
Прибыл помощник командующего Московским военным округом генерал-майор Оболешев. Проводилось строевое учение. Я (дежурный) и дневальные любовались им в открытые окна. Командовал учением отличник старший унтер-офицер Петр Вечный [27] . Командовал хорошо. Его зычный, уверенный голос разносился по плацу, и казалось, что дрожат стекла. Рота охотно подчинялась командам и с удовольствием согласно топала, «давая ногу» в последний раз.
Затем Оболешев поздравил нас с присвоением нам государем офицерского звания. Мы переоделись в офицерское обмундирование и направились на торжественный выпускной обед. Он отличался от обычного тем, что к супу дали по огромному куску кулебяки, а вместо привычного третьего — компота или мороженого — мы получили по такому же огромному куску торта. Все окончено. Простились с офицерами, поднесли своему взводному капитану Рубцову серебряный погребец. Старик был растроган до слез. Документы и деньги получены.
27
Вечный Петр Пантелеймонович (1891–1957) — впоследствии генерал-лейтенант Советской Армии, доцент, кандидат военных наук, автор пособий по методике подготовки штабов. В последние годы жизни — начальник Управления по использованию опыта войны (Генеральный штаб), начальник научно-исследовательского отдела и ученый секретарь Совета Военной академии имени М. В. Фрунзе.
Чемодан подхвачен расторопным солдатом. Выходим на лестницу, чтобы спуститься на плац. Лестница заполнена поварами, уборщиками и просто добровольцами. Все желают нам счастливого пути. Раздаем в протянутые руки заранее подготовленные рубли. На плацу целое скопище извозчиков. Вместе с прапорщиком Речниковым, который тоже из Иванова, усаживаемся в пролетку. Награждаем трешницей солдата, принесшего чемоданы, прикладываем правые руки к козырькам фуражек. «Прощай, школа, до свиданья, товарищи!» Едем на вокзал, важно отвечая на отдаваемую городовыми и проходящими солдатами честь и в свою очередь отдавая честь всем офицерам.
Нужно сознаться, быть офицером все же приятно. Нет-нет да и скосишь глаз на погон. Идущих навстречу солдат мы замечаем еще издали и ревниво следим, как отдают они честь. Но скоро к этому привыкли, и необходимость постоянно быть начеку стала надоедать.
До отхода поезда оставалось еще несколько часов. Вручив носильщику чемоданы и деньги на билеты, мы направились с последним, уже офицерским визитом к землячкам-курсисткам. Самодовольно выслушали восхищенные восклицания, пощелкали вдосталь шпорами, выпили чаю с принесенными нами обильными сладостями. На чайном столе стоял, благоухая, большой красивый букет — тоже наш подарок. Преподнесли мы подругам и флаконы настоящего Л'оригана Коти. Наши приятельницы были довольны и очень оживлены, а еще довольнее были мы, считая, что все наши действия очень элегантны. Как истые джентльмены, мы поцеловали ручку каждой из девушек, получили по душистому, целомудренному поцелую в щеку и отправились на вокзал, уверенные, что своим визитом мы внесли живую струю в тихую жизнь своих землячек.
17 ноября
Иваново-Вознесенск к нашему приезду отнесся равнодушно, но, исполненные сознания своего нового высокого положения, мы простили ему эту вину и, встреченные радостно, как нам казалось, носильщиками и извозчиками, торжественно разъехались по своим квартирам.
Радости и гордости родных не было предела. Приехали мы в воскресенье, я всех застал дома. И если отец, как глава семейства, старался сохранить подобающую ему степенность и достоинство, то мать как припала к моему плечу, так долго не поднимала от него своей седой головы, одновременно и радуясь, и плача. Растроганный и сам, я мог только бормотать: «Ну, ничего, все хорошо, мама. Не плачь, я дома». Братья поглядывали на меня с уважением и некоторой завистью, а сестры критически рассматривали все детали офицерского обмундирования.