Пробужденная совесть
Шрифт:
«Так, стало быть, вот какое дело-то, — подумал тот, — стало быть, шуточки-то можно еще шутить».
— Что же, заплатим, — сказал он вслух, — на той неделе я вам с конторщиком деньги пришлю. Присядьте, будьте гостем. Не хотите ли чаю? У меня коньяк недурный есть.
И Беркутов пошел к невысокому шкапчику.
— Попробуем, попробуем, — рассмеялся Пентефриев, — коньяк я монастырскими сливочками зову.
— Его еще молоком от бешеной коровы называют, — усмехнулся Беркутов уголками губ и поставил на стол бутылку.
Пентефриев тотчас же подлил в свой стакан золотистого молока бешеной коровы. Это был маленький и худенький человечек, юркий и подвижной, с громадными рыжими усами. Усы эти совсем не шли к его
— Ну как ваши делишки? — спрашивал его за чаепитием Беркутов. — Я думаю, все в картишки дуетесь?
Пентефриев махнул рукою.
— Какое! Понимаете ли, милейший, с трегубовским делом столько возни, столько возни! Я даже сна и аппетита лишился.
Он замолчал, понюхал пахнувший коньяком чай, сделал глоток и стал с любовью разглядывать свои усы.
— Чрезвычайно много дела, — добавил он.
— Неужто так-таки ни на кого нет подозрений, — спросил Беркутов.
Становой пожал плечами.
— Как вам сказать?.. Явных подозрений или даже сколько-нибудь веских нет положительно ни на кого. В первый же день после убийства Трегубова мы произвели, как вам известно, обыск у Пересветовых. Конечно, я даже и думать не хотел, чтоб Валерьян Сергеевич пошел на такое дело: как ни говорите, а человека убить — это ведь не картошку с маслом съесть. Однако, служба-с, и обыск мы у него произвели наистрожайший! Все-таки он самый ближайший сосед Трегубова. Но обыском этим ничего не обнаружено, то есть буквально-таки ничего. Даже, напротив, прислуга их говорит, барин перед этим двое суток хворал, из постели не выходил. Так что напрасно, говоря откровенно, мы туда и полезли, только их зря растревожили; Настасья Петровна даже разрыдалась. Да оно, конечно, стыдно, она же притом женщина нервная.
Пентефриев снова понюхал свой стакан и, очевидно, оставшись им недоволен, подлил туда коньяку.
— И тут у нас новая идея мелькнула, — продолжал он. — Дознанием было обнаружено, между прочим, что садовник Трегубова, Герасим, как раз в день убийства утром у Трегубова домой отпросился и только на другой день к вечеру в усадьбу пришел. Он-то говорит, что его, будто, сам Трегубов домой услал, но только ведь этому можно и не поверить-с. Как вы думаете? Так вот-с мы было и предположили, что не Герасим ли всю эту штуку обстряпал. И не один, конечно, а с горничной Глашей. Глаша ему окно в кабинет отворила, и он все, как нужно, устроил. Арестовали мы Герасима и Глашу, продержали их неделю и выпустили. Улик никаких-с. Мало того, Герасим довольно-таки ясно доказал, что он и вечером, и ночью, и на рассвете дома на деревне был. Стало быть, и он чист. Вот тут и вертитесь, как хотите. Вы мне позвольте еще с коньячком пошутить?
Беркутов налил Пентефриеву свежий стакан чаю.
— Пожалуйста, пожалуйста!
Он привстал и зажег на столе лампу, так как в комнате уже совершенно стемнело.
— Ужасно это сложное-с дело, — говорил становой, прихлебывая чаю. — Ужасно сложное! И знаете что?.. По-моему, во всяком случае, это не мужиком сделано.
Беркутов вскинул на Пентефриева глаза.
— Это почему же?
Тот усмехнулся.
— Да вот почему-с. Мужик, если он каторжник, действительно, из-за тысячи рублей может целую семью вырезать. Но на двести тысяч он не пойдет: смелости у него не хватит. Знает он, что с такой уймой денег он тотчас же, как кур во щи, влетит. Нет-с, это не лапотником сделано, а кем-нибудь в сапожках щегольских.
Усы станового зашевелились, и вдруг Беркутову показалось, что он в упор уставился на его действительно щегольские сапоги. «Да ты, голубчик, вон куда метишь, — подумал Беркутов, — ты и меня
Беркутов встал и заходил по комнате. «А все-таки нужно им следы напутать», — подумал он. Он остановился перед Пентефриевым и, поглядывая на него, заговорил:
— Мне кажется, в этом деле вы допускаете одну очень крупную ошибку. Вы непременно хотите, чтоб преступник проник через окно кабинета, благо оно найдено вами открытым, а мне думается, преступник мог проникнуть в дом и иначе. Вы вот послушайте-ка, а я тем временем пофантазирую. Представьте вы себе, что Трегубов болтал о своих деньгах и в городе и в разных местах. И вот нашелся авантюрист в щегольских, как вы изволили выразиться, сапожках, который пожелал эти денежки во что бы то ни стало прикарманить; ну-с, пригласил он себе верного сообщника. Это непременное условие-с! Пригласил сообщника и с утра отправился с ним к усадьбе Трегубова. Где-нибудь они спрятались, сначала вне дома, а затем, выбрав удобный момент, забрались и в самый дом. Сделать они могли это и засветло и не только через окно кабинета, а через всякое окно и даже через дверь, пока ни окна ни двери не были еще заперты. Забравшись в дом, они могли спрятаться в какой-нибудь забытой и Трегубовым и прислугой комнатке, а такая комната, без сомнения, есть в доме Трегубова, так как дом у него громадный. Там они дождались ночи, а ночью исполнили все, что им было нужно. Исчезли же они, действительно, из окна кабинета, сбив вас этим окном с толку.
— Почему же их было непременно двое? — спросил Пентефриев и, оттопырив губу, стал глядеть на свои усы.
— А потому, что одному, — отвечал Беркутов, — было бы совсем не под силу вытащить и спрятать куда-нибудь труп.
— Это совершенно справедливо, — заметил Пентефриев и задумался.
Очевидно, нарисованная Беркутовым картина поразила его воображение.
— Это совершенно справедливо, — повторил он.
— А труп так-таки нигде и не нашли? — спросил его, несколько помолчав, Беркутов.
Становой развел руками.
— Нигде не нашли. В Калдаисе искали — нет, в лесу тоже нет. Просто ума не приложишь, куда они могли его деть!.. В Калдаисе трудно найти, — добавил он, — в Калдаисе омуты глубокие.
Беркутов закурил папироску.
— Да, может быть, у преступников лошади были. Так они могли тогда труп-то верст за двадцать для отвода глаз увезти.
Пентефриев снова развел руками.
— Все может быть, все может быть. Однако, мне пора ко дворам, — добавил он, — и, залпом выпив стакан, стал одеваться.
Беркутов его не задерживал.
— Удивительное это в самом деле происшествие, — говорил он становому, когда они были уже на крыльце. — Убит человек, похищены деньги, и никакого следа, ни крови, ни борьбы, ни орудия взлома, ни самого трупа, ни денег! Ничего! И, к довершению всего, рядом с убитым, очевидно, лежала двенадцатизарядная магазинка Кольта. Право же, все это можно принять за сказку.
— И не говорите и не говорите, — вздыхал Пентефриев, шевеля рыжими усами.
— Однако, какое прелестное для хлебов время стоит, — совершенно изменил тон Беркутов, — вся наша окрестность буквально засыплется хлебом.
Пентефриев уехал. А Беркутов долго еще ходил из угла в угол по своему флигелю. «Нужно взять у Столешникова отпуск дня на два, — думал он, — поехать в город, захватить с собой Пересветова, и там уже начать правильную атаку. Мешкать некогда. Как-никак, а Пентефриев косится на меня!»
Он присаживался на минуту на стул и снова ходил из угла в угол по комнате и думал: «Ах, Пересветов, Пересветов, думал ли ты, что тебе придется испить чашу до дна! Ты ведь хотел только денежками поживиться, а тут вдруг пришлось вычитание производить. Только по силкам ли это тебе будет? Не надорвался ли ты? И почище тебя горбятся другой раз под этою ношей. Вычитание-то ведь ужасная штука?»