Пробужденная совесть
Шрифт:
XII
На следующий же день после обеда Беркутов выпросил у Столешникова двухдневный отпуск и тотчас же отправился к Пересветовым. Однако, Пересветова дома уже не было. Беркутова встретила одна Настасья Петровна. Ее хорошенькое личико значительно похудело и побледнело. Глаза как будто потемнели и глядели тоскливо. Она была одета в темное платье и выглядела удивительно хорошенькою.
— А где Валерьян Сергеич? — спросил ее Беркутов.
— Да он в город сегодня утром уехал, — отвечала Настасья Петровна, — две десятины лесу ему разрешили продать, так вот он там, кажется, покупателя на свой лес нашел. Деньги
— Да рублей сто я бы ему мог взаймы дать, — отвечал Беркутов. — Такие деньги у меня водятся.
Они прошли в сад. Настасья Петровна устало опустилась на скамейку под тенью клена и уронила прозрачные руки на колени.
— Да что вам нездоровится, что ли? — спросил ее с участием Беркутов.
— Нет, мне ничего, — отвечала она. — Дела у нас, конечно, плохи. Вот все и думаешь и думаешь. А здоровье у меня ничего.
Она вздохнула. Минуту они помолчали. Беркутов все косился на ее хорошенькое лицо и думал: «Не знаю, как себя чувствует он, а тебя шибко перевернуло!» Он закурил папиросу. В саду было прохладно. Легкий ветерок то и дело тянул с востока и шумел в деревьях. Над кустарником бузины монотонно гудел синий шмель.
— Так я сегодня же к Валерьяну Сергеевичу в город поеду, — проговорил, наконец, Беркутов. — Я, кстати, у Столешникова двухдневной отпуск взял. Покутить хочу суток двое. Вы не боитесь, что я буду совращать там вашего мужа?
Настасья Петровна, казалось, не слыхала вопроса Беркутова и сидела, глубоко погруженная в свои мысли.
— Так не боитесь? — повторил Беркутов, касаясь ее рук.
— Боюсь, — прошептала Настасья Петровна и вдруг с легким стоном стиснула свои руки. Лицо ее выражало мучительную тоску. — Боюсь, — прошептала она снова, задумчиво глядя перед собою.
— Боитесь? Чего же? — спросил Беркутов и подумал: «Э, да ты уж совсем, родная, готова. Нужно взять тебя под свою опеку, а то ты, того и гляди, сама на себя доносить побежишь! Если ты мне только расскажешь, так это хорошо, а вот другим говорить нельзя!»
— Чего же вы боитесь, родная? — повторил он свой вопрос вкрадчиво и нежно.
— Всего боюсь, — шептала с тоской Настасья Петровна, — всего боюсь: солнца боюсь, ночи боюсь, в реку купаться ходить боюсь... Силушки моей нету...
Внезапно она стиснула свою голову руками, ее тонкие пальцы далеко вошли в густые пряди черных волос.
— Напрасно вы, родная, так волнуетесь, — заговорил Беркутов, — нужно быть хладнокровной и рассудительной. Посмотрите-ка посерьезней на вещи: ведь в природе это на каждом шагу происходит. Кто кого одолеет, тот и прав. Он вас хотел скушать, а вместо того...
Беркутов не договорил. Настасья Петровна поднялась со скамьи, бледная и взволнованная. Она смерила с головы до ног Беркутова.
— Да вы о чем? — спросила она его с холодной усмешкой. — Я что-то вас совсем не понимаю, Михаил Николаевич.
Она в упор глядела на Беркутова темными глазами.
— Да вы сядьте, голубушка, — проговорил тот, касаясь ее рук, — ни о чем, просто так болтаю. О Пентефриеве я: он, говорю, и вас хотел в это дело впутать. Сядьте, родная.
Настасья Петровна послушно опустилась на скамейку.
— Так вы будьте покойны, голубушка, — говорил ей Беркутов, — вторичного обыска у вас не будет. Я ведь знаю, это вас обыск встревожил. Да оно и понятно: женщина вы нервная, и вдруг такое незаслуженное несчастие! Вы ни сном ни духом, а тут — трах! — следователь и становой. Это хоть кого встревожит, будь я
Настасья Петровна вздохнула.
— Я и сама часто думаю, — задумчиво произнесла она, — много он нам зла делал. Кажется, злее врага для нас не было. А все-таки... — Она замолчала и развела руками. — А теперь куда ни посмотришь, все нехорошо, — внезапно добавила она, очевидно, снова приходя в тревожное состояние. — Ночью-то не спишь, глаз не смыкаешь, все думаешь и думаешь, — говорила она с мучительной тоской в голосе. — Куда ни повернись, все неладно! Силушки другой раз не хватает. Так бы и ушла, так бы и ушла...
Она снова с недоумением развела прозрачными руками. Солнце заливало сквозь ветки клена ее побледневшее личико и играло на малиновых бусах фиолетовыми огоньками. Беркутов внимательно глядел на нее.
— Да будет вам, наконец, — проговорил он и взял ее за руки, — очнитесь вы от сна; разве можно так заговариваться? Ведь вы себя не помните! Голубушка, ну, да разве же это можно? Нужно взять себя в руки! Будьте умницей.
Он нежно стал ласкать ее холодные руки. Пересветова внезапно припала лицом к его плечу и разрыдалась.
— Тошно мне, Михайло Николаич, — говорила она, всхлипывая как ребенок. — Вот вы ласково со мной говорите, а ведь он, Валерьян-то Сергеич, после того другой раз зверем на меня глядит. Конечно, и ему трудно, я это понимаю, да ведь я-то чем виновата? И мне иной раз глядеть на него тошно. Вот до чего дело-то дошло...
Беркутов все ласкал ее руки.
— Да будет вам, Михайло Николаич, — с неудовольствием сказала она, освобождая свои руки.
Она вынула платок и стала вытирать глаза. Слезы все еще падали с ее длинных ресниц на колени. Бусы на ее груди шевелились и играли фиолетовыми огнями.
— Конечно, обыск этот меня растревожил, — добавила она, снова приходя в себя, — а Трегубов-то нам ни сват ни брат. Что он нам родня, что ли? — вскинула она глаза на Беркутова.
— Да конечно же, да конечно же, голубушка, — успокоительно говорил Беркутов, — помните вы это во всякую минуточку и, главное, не заговаривайтесь! А если уж у вас есть потребность говорить о том, о том... — Беркутов на минутку замялся, как бы подыскивая слова, и добавил: — О том, чего никогда не было, так вы лучше молчите. Поверьте моему искреннему совету! Так до свидания, голубушка. А я сейчас в город поеду. Прикажете кланяться Валерьяну Сергеичу? — Он пожал тонкую руку молодой женщины и пошел вон из сада. Но от калитки он снова быстро вернулся к ней. — Слушайте, — сказал он совершенно серьезно, — помните мой совет. При постоянных говорите как можно реже, в особенности о трегубовском деле. А то у вас одна несчастная слабость начинает являться. Будете слушаться?