Продавцы теней
Шрифт:
Глава IX. Сны и явь Лары Рай
В квартире Ожогина царила мертвая тишина. Сам он угрюмо сидел в кабинете, прислушиваясь, не раздадутся ли звуки со стороны комнат Лары. Звуки не раздавались. Лара спала. Горничные жались по углам. На кухне повар-француз боялся лишний раз ударить ножом по куску мяса. Столовая, обычно полная народа, обезлюдела. Господа больше не принимали. Даже кенар перестал чихать и кашлять. Даже пудели Чарлуня и Дэзи прекратили вечную возню и, словно почуяв настроение хозяев, лежали у ног Ожогина
Несколько дней назад после почти месячного пребывания в Шереметевской больнице Ожогин привез Лару домой. Доверить столь великую драгоценность карете скорой помощи не смог, поэтому вез сам, подняв и наглухо задраив откидной верх машины.
Подъехав к дому в Кривоколенном, осторожно извлек Лару из салона и понес на руках в бельэтаж. Дома сразу отнес в спальню, положил на кровать, бережно распутал вуаль и снял шляпу. Лицо Лары было черного цвета. Ожогин вздрогнул. Он знал, что это не лицо — целебная мазь, но на мгновение ему стало страшно. Бинты сняли только вчера вечером, и, когда Ожогин утром приехал в больницу, Лара ждала его, полностью одетая сестрами милосердия, — в глухом платье с высоким воротом и широкополой шляпе с густой вуалью.
Ожогин пересилил себя и пристальней всмотрелся в черную маску, которая теперь надолго заменила Ларе лицо. Мазь не могла скрыть главного: изуродованной правой щеки, шеи и подбородка. После того как мази и притирания больше не понадобятся, они будут выглядеть как сплошной красный рубец. Волосы Лары, частью сгоревшие, частью сбритые в больнице, начали отрастать. Но ежик рос неровно, оставляя частые проплешины, которые никогда не зарастут.
Ожогин зажмурился, но тут же обругал себя за малодушие и поспешно начал хвалить за то, что сообразил, предусмотрел, успел поменять обстановку в спальне и будуаре Лары, убрав все зеркала и зеркальца. Он долго не знал, что делать с зеркальной стеной в ванной. Выламывать ее не представлялось возможным. Однако выход нашелся, и теперь на месте зеркала красовался витраж с райскими птицами красно-сине-зеленой расцветки.
На следующий день после возвращения у Лары началась новая жизнь. Приходили из шляпного ателье, приносили тюрбаны и чалмы, широкополые мушкетерские шляпы и крошечные тесные «кастрюльки». Примеряли, особенно внимательно следя за тем, чтобы шляпа как можно больше закрывала лицо и шею. Приходили от парикмахера, приносили парики: модные «каре» с низкими челками, локоны, струящиеся по плечам, высоко забранные на греческий манер узлы, короткие стрижки с кудрявой макушкой. Лара выбирала, капризничала, бросала парики на пол.
Уходя, девушки из мастерских шептались, перемигивались. Лара знала, что на ее счет будут сплетничать с подружками, обсасывать каждую подробность поведения, да что сказала, да как швырнула на пол, да как топнула ногой, и это ей было приятно. О ее увечьях по Москве давно ходили слухи, но об этом она старалась не думать. Вот когда она выздоровеет и вернется на экран, они увидят настоящую Лару Рай.
Приходила
Прибегал Ожогин, забрасывал мехами и шелками, окутывал тончайшими ароматами.
В тот день она долго спала, а Ожогин в своем кабинете прислушивался, не раздастся ли шорох из спальни.
Потом пришла дама, призванная заниматься маникюром и педикюром. Руки Лара не дала — на тыльной стороне ладоней тоже были ожоги и соприкосновение с водой или кремом было слишком болезненно. Когда же были заботливо умаслены все пальчики на ногах, а ногти покрыты темно-алым, почти черным, лаком и молчаливая мастерица удалилась, Лара решила перебраться с кровати к столику, куда поставили поднос с чаем.
Спустив ноги с кровати, она полюбовалась темными четырехугольниками лака, придающими изящество белокожим ступням. Лара привыкла любоваться собой со стороны. Свои фильмовые картины она смотрела редко и не очень узнавала в них черно-белую женщину, плавно передвигающуюся по кадру. Во время съемок ей виделась совершенно другая фильма — световая, цветная, где много ветра, где солнечные лучи пронизывают кудри, где она увязает в песчаных барханах, а листья — то ли клена, то ли каштана — облепляют тело.
Когда-то давно, в самом начале карьеры, она пыталась говорить об этом с Ожогиным, но получила ответ: «Синематограф — искусство грубое». Она долго удивлялась тому, с каким ажиотажем зрители реагируют на эти «черновички», как мысленно она называла черно-белые фильмы — нечто, что никак нельзя впускать в гостиную, к свету люстр, распахнутым окнам, открытому роялю, зажженным свечам. Особенно Лару интриговал ветер. С ним столько всего могло происходить на экране. Но снимали в пыльных павильонах.
Лара прошла от кровати к окну. Что-то неуловимо изменилось в комнате, но она никак не могла понять, что именно. На улице было солнечно и, наверное, свежо. На бульваре раскрылись тюльпаны. Лара еще раз внимательно присмотрелась к своей спальне и вдруг поняла, что вместо зеркал на стенах красуются милейшие пейзажи. Белые лодки на синем побережье, паруса дивным образом отражаются в облаках, фиолетовый пляж с зонтами мороженщиков и милым стариканом, тянущим на поводке собачку.
Картины Лару развеселили. Ожогин на удивление трогателен. Обо всем позаботился.
Она решила выйти на бульвар. Оделась сама. Вчера она опять выгнала девушек из парикмахерской с их глупейшими шиньонами и париками и потому осталась с собственным темным бобриком. Прикоснуться к лицу боялась. Порылась в ящиках стола, но зеркальца не нашла. В сумочке тоже. Господи, какое детство! А может быть, он праа… Лара не видела покрытые черной мазью и оттого кажущиеся обугленными щеки и скулы, кружочки глаз, вокруг которых не было ни ресниц, ни бровей. Губы почему-то выжили, и эти полоски нежной бледно-коричневой кожи казались наспех пришитыми к черному лицу.