Продавцы теней

Шумяцкая Ольга

Вдруг побежали смешные кадры. Рождественские гулянья у Новодевичьего монастыря. Пляшущие бабы и мужики — все немного в расфокусе, как будто и камера, и киносъемщик приняли на грудь, так же как их развеселые поддатые персонажи в тулупах и разноцветных праздничных платках. Вдруг глаз камеры сосредоточился, сфокусировался на одном лице. Выхватил смеющийся рот, крупно — большие, тесно посаженные белые зубы и — снова расфокус, пляшущая толпа, вихрь, странный кособокий ракурс, словно эта пьяная массовка сейчас повалится в снег, не устояв на хмельных ногах. И сразу — широкая мужичья ладонь во весь экран отмахивает ритм неслышной музыки.

— Ого! — сказал Эйсбар, зарядил пленку еще раз, начал смотреть заново и на какое-то время замолчал. — Посмотрите,

милая Ленни, там на коробке должно быть имя автора. И вот еще что… Если есть адрес, напишите от моего имени, чтобы срочно приехал.

Ленни молчала, глядя на него немигающим взглядом и не двигаясь с места. Эйсбар удивленно посмотрел на нее.

— Вы не слышали?

— Слышала… — медленно проговорила она как бы из забытья.

— Так в чем же дело?

— Да, конечно, простите, я задумалась. Сейчас же напишу.

Мысль билась в ней как воробышек, загнанный в сеть. Сказать или не сказать? Это была ее съемка. Эйсбар сам послал ее снимать рождественские гулянья. Послал и забыл. «Сказать! — лихорадочно думала Ленни. — Немедленно сказать! Я… БУДУ… ЕГО… АССИСТЕНТОМ! Нет, не стану говорить. Пусть будет сюрприз. Придет на встречу с ассистентом — а там я. Господи, что ж так сердце бьется?»

Между тем Эйсбар еще раз отсмотрел пленку, остановил аппарат, зевнул и повернулся к Ленни:

— Кстати, у вас, кажется, была сегодня выставка? Где? На винзаводе?

— На кинофабрике.

— И футуристы были? — засмеялся он, подходя и обнимая ее.

— Были. Вы знаете, Эйсбар, Родченко, он специально подошел ко мне и сказал такие слова! «Завидую вашему будущему», сказал он. Можете себе представить?

— Ну если сам Родченко! — слегка насмешливо и холодно улыбнулся Эйсбар. Он бросил взгляд на часы. — Ого, как поздно! Ну бегите, я еще поработаю.

Он укутал ее шею шарфом, накинул на плечи пальто, поцеловал медленным долгим поцелуем. Ленни, слегка пошатываясь, двинулась к выходу.

От встречи с Эйсбаром покалывало в голове, руках, всюду. Весь вечер она не позволяла себе отвлечься на него другого, не коллегу. Слушала его разбор кадров, но вдруг проваливалась и замирала, столкнувшись с цепким взглядом его разноцветных холодных глаз — сплошная деловитость. Ей и прежде нравился этот взгляд, безошибочно отрезающий от реальности тот кусок, который был необходим Эйсбару именно сейчас. Впрочем, как ни поглощен был Эйсбар сегодня, Ленни несколько раз чувствовала, что он следит за ее летающими в объяснениях пальчиками. Когда же он присматривался таким образом к рваной траектории ее хаотичных жестов, движений, перемещений, она знала — он готов ее целовать, притягивать, сумрачно улыбаясь, к себе. Дважды ей удалось выскочить из-под его отчасти насмешливого подмигивания. И последний поцелуй…

Но было сегодня что-то… неприятное… съемка… разговор о выставке… Родченко… футуристы… Что же? Неприятное выскальзывало из сознания, как соленый круглый грибок из-под зубчика вилки. Она передернула плечами и строго велела себе не думать о глупостях. И поскакала дальше.

Глава VIII. Безумства Эйсбара

Эйсбар проснулся, но глаз не открывал. В полусне мысли крутились вокруг предстоящей фильмы, выбора актеров. Припомнилось и видение, которое посетило его в кабинете Долгорукого: мраморные тела, светящиеся в сумраке дворца, полыхают факелы, скульптуры взрываются изнутри, летит белая каменистая пыль. Тут же и Ленни привиделась — в китайской мальчиковой пижаме, что была на ней в дирижабле. В фантазиях одеяние смотрелось солдатским бельем. Ленни держала наган, оттягивающий руку. «Красота какая-то…» — сказал за кадром сна жеманный голос, неизвестно кому принадлежащий. Голова Ленни оказалась фрагментом горгульи на фронтоне французского собора, который стоял почему-то на петербургских задворках. И Эйсбар проснулся окончательно. Ленни с ее кудрявой щекотной головкой могла бы сейчас пригодиться — зря вчера так рано отправил ее домой. Как, впрочем, и та статуарная блондинка, которую

прочили на роль императрицы Алике, — тоже было бы любопытно. Но с той можно подождать до Петербурга. Он задумался о точеном лице Александры Федоровны со странным свечением сквозь тонкую кожу. Вот бы снять ее крупный план с подсветкой, чтобы оттенить пергаментную хрупкость. Она ведь ничего не боится, не верит в звериную ненависть нищей толпы. Вот уж действительно красавица и чудовище — сюжет для романтического Нестерова или несчастного сумасшедшего Врубеля. Но это, конечно, ерунда. Договорились открыто Семью не показывать — лишь лица за стеклом окна. Может быть… Долгорукий на этом настаивает.

Эйсбар, раскинув руки, откинулся на подушки — он нежился на новой кровати с отчаянно мягким матрасом и пуховой периной. Как только было открыто финансирование проекта, Долгорукий предложил ему задуматься о том, как и где он живет.

Переезжать из мастерской Эйсбар отказался, но, послушав улыбчивого юного секретаря, которого прислал Долгорукий, впустил в квартиру внушительных размеров кофемолку, страшно модную, как уверял секретарь, «со специально встроенным электрическим моторчиком». Был поставлен и телефонный аппарат, чтобы в случае чего Долгорукий мог застать его дома, а сам Эйсбар — диктовать требования расторопному юноше на посылках. Еще он согласился сменить хромоногий диван на помпезную кровать.

Да, Ленни определенно не хватало — утро можно было бы начать значительно веселей. Он прекрасно понимал, на каком крепком крючке держит Ленни. Понимал и другое: она тоже хорошо его зацепила. Эта ее летучесть, мгновенная смена траекторий движения, скоростей, настроений, ракурсов, эта невероятная скорость, с которой она говорит, бежит по жизни, сыплет идеями… Все это иногда раздражало, иногда утомляло, иногда озадачивало, но — кружило голову. Быть может, порхания эльфа — своего рода материализация нового быстрого взгляда кинокамеры? Однако хорошо, что нет иллюзий, будто он держит ее на коротком поводке. Когда нет иллюзий, легче избавиться от наваждения.

Еще одно новшество, на которое он согласился, — утром ему стали приносить газеты и журналы. Долгорукий предлагал «бегло охватывать мыслительную ауру публики».

Эйсбар поднялся с постели, прошел за ширмы, где был приготовлен большой кувшин с ледяной водой, облился, растерся жестким полотенцем и, заварив кофе, уселся к столу с «Московским муравейником». На третьей странице красовалась мутная фотография со сборища футуристов «Короли объектива». Его эльфа Ленни провозглашали принцессой. К статье прилагалась фотография летящей дамы, которой так гордилась Ленни, но на газетной бумаге все сливалось в серую грязь и понять мизансцену было сложно. Да, Ленни умудряется влезть в вывернутые карманы мира. Кто их вывернул — землетрясение? адский шквал? Вот именно. Именно это и должно быть в центре «Защиты Зимнего» — отражение стихии, порожденной ошибкой истории. Стихия — вот ключевое слово. Неуправляемая, разрушительная, дьявольская стихия. Эйсбар вдруг понял, что говорит сам с собой.

Он ехал в студийную контору, которую Долгорукий арендовал на Неглинной. Там его ждал улыбчивый секретарь и еще несколько пар внимательных глаз. Надо было решить вопрос с многочисленными натурщиками, так называемой массовкой: где их набирать, к какой социальной группе они должны принадлежать, сколько часов в день они будут находиться на съемочной площадке. Долгорукий предлагал с цифрами не церемониться.

В приемной уже пил чай Андрей Николаевич Гесс, прекрасный его приятель-оператор. Вместе они уже года два занимались разными изобразительными опытами, но большинство проявленных пленок припрятывали: не для киножурналов. Во время войны Гесс много снимал в окопах, но именно тогда студия отказалась использовать его съемки — слишком дико. На пленке чьи-то глаза, как камешки, валялись на земле. Покалеченный солдат беспомощно оглядывался в поисках руки. Другие операторы снимали общие планы передвижения войск, почти все — с дальней точки. А Гесс — свои жуткие натюрморты.