Продавцы теней
Шрифт:
Ожогин с Чардыниным абонировали на сезон купальню и каждое утро начинали с заплыва. В первые дни их водного аттракциона на берегу собиралась толпа, чтобы посмотреть на сумасшедших, с головой бросающихся в ледяную воду. Бонны указывали на них воспитанникам, а те глядели с открытыми ртами на две фигуры в полосатых купальных костюмах, которые, энергично взмахивая руками, быстро удалялись от берега:
— Видишь во-он тех дядей? Никогда не делай так, как они!
Уплывали далеко. Устав, ложились на спину. Глядели на взбитые сливки весенних облаков. Иногда доплывали до торчащих из воды обломков скал. Взбирались наверх, на
Он думал о том, что снимет кино, где будет все искриться, бликовать, радоваться. И пусть цветок какой-нибудь плывет. И головка женщины в воде. И влажные волосы, как стебли кувшинки. И название… «Повелительница волн»? «Принцесса моря»? «Дочь воды»? Он вспомнил давний разговор с Ларой о порывах ветра, о песчаных струях, о воздухе, который должен ворваться на экран, окутать героев, обезоружить, омыть, заставить дышать весь кадр. И как он ей ответил тогда: «Кино — искусство грубое». Он и теперь считал, что кино — искусство грубое. Но теперь ему казалось, что еще и веселое.
— Ты знаешь, Вася, — говорил он Чардынину, сидя на обломках скал, — все надо менять. К черту пыльные павильоны, выгородки картонные — к черту. Будем снимать на море, под соснами, в лугах, в полях. В горы полезем. Посмотри: капли воды, капли солнца, рука просвечивает сквозь зеленоватую воду. Красиво?
— Красиво, — отвечал Чардынин. — Да будут ли смотреть?
— Не будут, — соглашался Ожогин с грустью. — Помнишь нашего гостя, музыканта, Лямского? Это как его перекличка с облаками. Кому, кроме нас, это интересно? А все-таки снимать будем.
Однажды, вернувшись домой, нашли на столике в прихожей письмо от Лямских. Те писали из Одессы. Путешествие их проходило удачно. В конце письма, после приветов и уверений, Лямский быстрым почерком приписал: «И помните, Александр Федорович, безудержные приключения и безрассудные аферы!»
— Да, да, именно так! — прошептал про себя Ожогин. — Грандиозные битвы. Хитроумные интриги. Безумные путешествия. На Луну, на Марс, на Венеру, в прошлое, в будущее — куда угодно. И еще — обязательно — смех!
В тот же вечер адвокат, закусывая копченой семужкой и тамбовским окороком смирновскую водочку, сообщил, что дело о земле передано в суд быть не может. Подпись Ожогина, поставленная в здравом уме и твердой памяти, опротестовать никак нельзя. Архивные документы ничего не дают.
— Вот так-с, глубокоуважаемый Александр Федорович. Примите мои заверения а..
Ожогин дернулся. С размаху хлопнул на стол бокал с вином, что держал в руках. Бокал опрокинулся, скатерть окрасилась в зловещий багрово-фиолетовый цвет.
— Так что же вы, милостивый государь! — взревел Ожогин. — Какого черта вы два месяца нам голову морочили! В здравом уме и твердой памяти!
— Я бы вас попросил! — возмущенно пропищал адвокат, приподнимаясь и деликатно вытирая рот салфеткой.
— Вы уже все попросили! А я уже все заплатил! Воспламенение струн чувствительного организма! Во-он!
— Но, сударь!
— Во-он!
Ожогин
Ожогин, опрокидывая стулья, злым широким шагом вышел на террасу. Тяжело облокотился о парапет и по своему обыкновению мрачно уставился в одну точку Нормальное дыхание постепенно возвращалось к нему. Он несколько раз глубоко вздохнул и обернулся к Чардынину:
— Пошли спать, Вася.
В спальне он быстро разделся и неожиданно сразу уснул, как будто выключился. Но ночью проснулся и лежал, глядя в потолок, по которому бродили тени деревьев, подсвеченные луной. С удивлением он обнаружил, что история с подлецом-адвокатом и окончательная потеря земель не удручают и даже не тревожат его. Напротив, он испытывает явственное облегчение от мысли, что не придется участвовать в затяжном, как осенний дождь, суде. Как несколько месяцев назад он сбросил с себя Москву словно тяжелые галоши с налипшими комьями грязи, так и сейчас он сбросил тяжкую обязанность отстаивать свои права, которые сам же по глупости и потерял. Вместе с этой идиотской землей он окончательно расставался с прошлым. И в этом окончательном расставании таилось обещание вожделенной свободы, другого, полнокровного и полноценного будущего, в котором может быть все что угодно. А что именно — радость или печаль, — он выберет сам.
Весенний благотворительный бал в Дворянском собрании захватил его на следующее утро. Чардынин смотрел на него с испуганным удивлением. Его Саша и — такое возбуждение по поводу танцулек с местными барышнями и матронами?
— Танцевать не буду — не умею, — сказал Ожогин. — А приглашение мы с тобой, Вася, примем. Зови портного, будем шить фраки.
Благотворительный бал, назначенный на последний день весны, был в разгаре, когда они вошли. Зал был высок и светел. Гости крутились в вальсе. Недостатка в шампанском не наблюдалось.
Предводитель местного дворянства, увидев Ожогина, подскочил к нему и, взяв под локоток, повел по периметру от одной группки черных фраков к другой. Чардынин в полнейшем смущении тащился следом, пытаясь не пролить на бальные туфли шампанское. Туфли нещадно жали. Шампанское попалось сладкое, чего Чардынин терпеть не мог.
— Ожогин, Александр Федорович, — между тем делал представления предводитель дворянства. — Московский промышленник. Имеет самое большое синематографическое производство в стране.
— Имел, имел, — усмехался Ожогин, оглядываясь по сторонам и отмечая, что бал, к счастью, лишен прогорклой провинциальности. За счет московских и петербургских курортников, что ли? — Теперь уж господин Студёнкин меня переплюнул.
— Однако господин Ожогин имеет намерение возродить на нашей, крымской земле свое производство. Не так ли?
— Так ли, так ли.
— И когда же нам ждать первых фильмовых картин?
— Как только построю кинофабрику.
— У нас тут господин Ермольев уже строил фабрику, — вступил в разговор долговязый фрак. — Может быть, видели за городом павильоны? — Ожогин кивнул. — Только дело отчего-то не пошло. Павильоны в полнейшем запустении, а господин Ермольев в полном здравии пребывает в Москве.