Проделки Джинна
Шрифт:
— Ладно, я пойду работать, — с напускной безмятежностью сказал Нечайкин и срывающимся голосом запел: — «Какой хорошей, свежей будет водка, моей страной мне вылитая в гроб».
Вернувшись на свое рабочее место, Нечайкин долго сидел, щелкал ножницами и открыто наблюдал, как соседка за своим столом, задрав халат, чешет ногу. Она сладострастно царапала кожу вокруг малиновой язвы величиной с медаль и иногда кричала своей подружке, сидящей через несколько столов:
— Храпова! А Храпова! Кайф! Если бы болячек не было, их надобыло бы придумать. Как ты считаешь?
«Бля, — подумал Нечайкин. — Погорячился Иван Сергеевич, нашел кому дифирамбы петь. Неужели он, образованный писатель,
— Храпова, а Храпова, — крикнула соседка. — Кайф! Никакого мужика не надо! Во! Во! Оргазм пошел!
— Будет уходить, пошли ко мне, — откликнулась Храпова. А Нечайкин с тоской подумал, что в сущности эти женщины правы: для того, чтобы получить удовольствие, человеку совершенно не обязательно тратить время, а иногда и деньги на противоположный пол. В жизни достаточно вещей, способных доставить наслаждение не менее сильное, чем от полового сношения. Вот если бы кто–нибудь у него на глазах сильно избил Кузьмина, Нечайкин недели две чувствовал бы себя так, словно все цеховые женщины одновременно обслужили его по первой категории. «А вообще, — размышлял Нечайкин, — люди безнадежно глупы, а потому обречены извлекать из жизни лишь самые примитивные радости. Все это происходит из–за того, что результат слияния Инь и Ян в каждом отдельном случае непредсказуем, и наоборот, всегда предсказуем в конечном результате. Если бы в жизни действовал математический закон, — думал Нечайкин, — когда плюс на плюс дает только плюс, мужики погрязли бы в гомосексуальном разврате, и это все равно дало бы минус. Стало быть, человеческие взаимоотношения, как их не тасуй: Инь на Ян, Ян на Ян или Инь на Инь, могут дать только минус и ничего больше. А значит вся китайская философия не только вредна, но и нежизнеспособна, а математика — есть порождение распущенности буржуазной научной мысли».
Грустно стало Нечайкину от этих размышлений. До того грустно, что он смахнул с рабочего стола гору необработанных лейблов, встал и, закрыв лицо руками, выскочил из цеха.
Сбегая на первый этаж, Нечайкин чуть не сшиб человека с вязанкой дров на спине. Тот еле успел увернуться, в негодовании выплюнул себе на грудь окурок и выкрикнул какое–то страшное матерное заклинание, от которого Нечайкин споткнулся и на улицу вылетел на четвереньках.
Выбравшись из густой маслянистой лужи, Нечайкин вытер лицо мокрым грязным рукавом и свернул за угол.
Он шел по узкому проходу, стараясь не замечать раскисшие коробки из–под тушонки и макаронов, которые были навалены вдоль обеих стен. Когда кончились коробки, их сменили пустые бочки из–под постного масла и овощные ящики. Изредка эти скучные ряды разнообразили гигантские бочки из–под квашеной капусты и переполненные мусорные контейнеры. Дорогу Нечайкину часто перебегали худосочные кошки и огромные жирные крысы, и совершенно непонятно было, кто за кем охотится.
Наконец, миновав котельную, нефтяное хранилище с провалившейся кровлей и сгоревший недавно дровяной склад, Нечайкин добрался до всем известного заводчанам закутка, где в летнее время распивали и частенько отдыхали после распития. Сразу же за ограждением из колючей проволоки, по которой проходил ток, в гранитном ложе плескались грязно–фиолетовые воды реки Москвы.
К большому неудовольствию Нечайкина на овощных ящиках уже сидели трое его знакомых, среди которых был и Кузьмин.
Кузьмин, до сих пор мешавший в ведре клей БФ с солью, поднял голову и, расплывшись в нехорошей улыбке, проговорил:
— Тю, Нечайкин. Сам пришел.
Нечайкин догадался, что его будут бить, пожалел о своей
— Четвертым возьмете?
Не задай Нечайкин этот неосторожный вопрос, может все бы и обошлось. Ну постращал бы его Кузьмин, возможно влепил бы оплеуху или швырнул в него поленом, но Нечайкин перебощил. Здоровый детина в онучах и клеенчатом фартуке подтянул его за воротник поближе, крикнул: «Бля!» и несильно ткнул ему кулаком в зубы. От этого удара у Нечайкина в голове как–будто разорвалась бомба, и он как подкошенный упал рядом с ящиками.
Очнулся Нечайкин от того, что коллеги начали бить его ногами по ребрам и животу. Выплюнув с десяток железных зубов, он прикрыл лицо руками и громко хрюкнул, получив особенно болезненный пинок в солнечное сплетение.
— По роже не бейте! Рожу не трожьте! — охая при каждом ударе, умолял Нечайкин.
— Знаем. Не звери, — окучивая кирзовыми сапогами бока Нечайкина, ответил Кузьмин.
— Ничего–ничего, — тяжело дыша, проговорил здоровяк в онучах и клеенчатом фартуке. — Мордобой для мужика, все равно что менструация для бабы — дурная кровь сходит.
— Это точно, — поддержал его Кузьмин. — Еще в древности кровопусканием многие болезни лечили. Лихорадку, например. — Кузьмин размахнулся и со всей силой ударил Нечайкина ногой в живот. — Самсонова помнишь? — продолжал он. — Помнишь, месяц назад он пришел на работу с температурой тридцать восемь и семь? Мы с ребятами ему всю рожу разворотили, юшки стакана два из него вытекло. Так температура сразу упала до двадцати восьми градусов. Это же старое китайское средство от жара.
— Мужики, по печени–то не надо, — уворачиваясь от ударов, просил Нечайкин.
— Да у тебя она все равно гнилая, — ответил здоровяк в онучах. — Ей уже хуже не будет.
— Бляди вы, — кряхтя проговорил Нечайкин. — Твари, волки позорные, падлы ссученные… — Чтобы как–то отвлечься от болезненных ударов, Нечайкин начал выкрикивать все известные ему ругательства и проклятья. Брызжа кровавой слюной, он вертелся на земле как уж, сучил ногами и норовил попасть кому–нибудь из мучителей по ноге.
— Наглеет, — сказал здоровяк в онучах после того, как Нечайкин попал ему по колену.
— Он, падла, сегодня Прохорову лапал, — пожаловался Кузьмин, заехав Нечайкину сапогом по шее.
— А кто её не лапал? — резонно взвыл Нечайкин.
— Молчи, гнида, — возмутился Кузьмин.
— Что ж ты, сука, у товарища девушку отбиваешь? — спросил здоровяк.
— Может, в бочку его и в реку? — предложил до сих пор молчавший начальник смены. — Помните, как у Пушкина:
«И царицу в тот же час
В бочку с сыном посадили,
Засмолили, покатили
И пустили в окиян
Так велел–де царь Салтан».
Бочку выбрали большую, крепкую, с четырьмя ржавыми обручами и выбитым сучком для поступления свежего воздуха. Нечайкина запихнули внутрь, забили отверстие крышкой и для верности укрепили крышку четырьмя гвоздями.
Нечайкин сидел внутри тихо, как мышь. Ему достаточно было уже того, что его перестали бить. Единственное, о чем сейчас жалел Нечайкин, так это о том, что с ним не было томика Пушкина, который он оставил в кармане пальто. Александр Сергеевич был его любимым писателем, и если бы когда–нибудь Нечайкин встретил его на улице, он сказал бы ему: «Александр, у меня никогда не было няни вроде твоей Арины Родионовны, и в детстве мне рассказывали отнюдь не сказки. Наверное поэтому я вырос таким крепким. Мне раз двадцать вышибали зубы, восемь раз ломали ребра, четыре раза закатывали в бочку, и все же я остался жив. Ты бы такого просто не выдержал и попросил бы Дантеса пристрелить тебя задолго до вашей роковой встречи».