Проект Деметра
Шрифт:
– То что ты болен, я понял. Не понял – чем захворал, – протянул Шах, поднимаясь.
Радиш же уже бежал за Ларошем.
– Помирать, значицо собралси.
Марк покосился на Прохора – ну, до чего нудный пацан. Спасу от него нет. Вот и гудит, как стая комаров у болота.
– Ты не закор, ты кошмар, – просипел.
Лань склонилась над раненным, оттерла испарину со лба и озабоченно посмотрела на Малика. В глазах слезы стояли:
– Дольше медлить нельзя, и здесь ему нельзя – помрет.
Мужчина хмурился, рассматривая светлого и, соображал, что делать, а ничего не выходило.
А вот им не свезло. Застряли да еще с полумертвым.
И провиант на исходе. Они-то с Ланью, ничего, пояса подтянут, а раненному пища нужна особая абы сам особый. Амин же на исходе.
Вот и думай, чего делать. Хоть так крути, хоть этак – один конец – сидеть ли смертушки ожидаючи, или в пути сгинуть.
– Где дружки твои таскаются, ума не приложу, – проворчал Прохор.
Марк смотрел на девушку, что заботливо поглаживала ему руку, заглядывала в глаза и все слезы прятала. Извелась вся, а чего? Кто ж виноват, что он напоролся как лох?
Самара понимал, что умирает, и было жаль уйти так и не получив ответа на массу вопросов. Он закрыл глаза и сам не понял, что случилось.
Странное ощущение. Он видел себя и других ясно, как через прицел. Чувствовал все, кроме тела. Ни боли, ни забот, и все вокруг ярко. Словно только что прозрел, будто спал, спал и вот проснулся. Он огляделся и увидел Прохора. Тот встал поперек, руки в боки, вид смурной, сердитый:
– Эт ты куды собрался? А ну кыш обратно в тело! Кому грю?! Ну! – ногой топнул.
Самаре и смешно и грешно. Оглянулся и себя увидел:
– Нихрена себе… Что за ерундовина?
– Право твое, по рождению, от предков боковых ветвей привет! Да не вовремя выказолось! Кыш в обрат, говорю, неслух! И где твои запропали? Один же ж биолог, да? В ладах должон быть с лекарством. Залатает. Ложись и жди!
Самара косился на себя, лежащего под сосной, на спину девушки, на хмурого Малика, что у костра в берестенном котелке какую-то похлебку колдовал, и не чуял запахов, не чувствовал физической боли, но иные чувства обострились. Мир вокруг ожил и, казалось, что деревья вокруг чуть гнуться, танцуя вальс, трава шепчется, котелок ворчит, языки пламени его ласкают.
– Прикольно, – заулыбался мужчина. Любопытство и воля дарили эйфорию, и не было ни страха, ни сожаления.
– Я те дам, веселится он понимашь! Атедь до тела! – верещал Прохор, но Самара отмахнулся. Оглядел себя – а нечего, нет его. Потянулся и у верхушки сосны оказался. Сверху вовсе смешно было смотреть на свой труп и стражей, на языки пламени.
– Ну, дождесси от меня! – зашипел Прохор и вцепился в него, повис как кирпич, утягивая вниз. Самара сам не понял, как шлепнулся.
Глаза открыл и опять навалилась боль и слабость, жар. Хотелось пить.
Лань точно бы угадала – поднесла настой из каких-то трав к губам.
Плохо. Как из огня да в полымя.
Застонал.
Пару глотков и без сил глаза закрыл. Немного
Прохор только рот открыл – мужчина палец выставил:
– Заткнись, а то придушу.
Парень с треском сомкнул челюсть и только взглядом всю "любовь" выказывал.
Самара огляделся – в принципе ничем жизнь вне тела не отличалась, только краски ярче казались, зрение острее, восприятие, словно нервы оголили. Он видел то, чего видеть не мог – птицу, спрятавшую в кустах свою кладку в полкилометре от стоянки людей, гриб, таранящий дерн, рыбу, плескающуюся в озерке далеко слева. И точно так же чувствовал, причем на уровне "знаю", не объяснимым ни логикой, ни разумом образом. Не было запахов, тактильных ощущений, но было четкое "знаю" на любой предмет. Смотрел на Лань и чувствовал ее мысли, именно ощущал о чем она думает, ее тоску и страх, что он умрет и все окажется напрасно. Она переживала за него не как за приглянувшегося мужчину, как за нечто божественное. Он был для нее тем смыслом, ради которого стоило жить, но если умрет, то и ей незачем существовать.
Самара хмурился, вслушиваясь в ощущения, в те токи, что шли от девушки и мог облечь их в слова, но они были не нужны.
Малик переживал, как и она, но его мучительные изыскания были направлены на одно – найти выход, спасти, вытащить, обойдя засады. И он не знал, как это сделать, и понимал, что ситуация опасна, и без всяких метаний готов был покончить с собой, если не удастся спасти светлого.
За плечом Самары встал Прохор. Он молчал, но мужчина четко уловил его настойчивое желание, чтобы он вернулся в тело, предостережение, что опасно находится вне долго.
– Почему? – спросил не оборачиваясь.
– Потому что ты не обучен. Тебе бы детта, – вздохнул. – Знаешь, раньше все было иначе. Мир был понятен и прекрасен. А сейчас миром правит зло и в нем все меньше места добру. Любовь убили много лет назад вместе с наследницами родов. Так случается, что любовь не в каждой рождается. Раньше распознавали и берегли, как зеницу ока. А тут погубили по прихоти своей и пошло все наперекосяк. С тех пор о любви лишь помнят и скорбят. Добро и честь сожгли в мельберне. О них тоже осталась только память. Первое что уничтожили – дейтрины и мельберны. Детей, что были будущим родов, учителей, что помогали светлым раскрыться. Теперь и светлых-то – ты да я да мы с тобой, а изначальных и вовсе по пальцам рук пересчитать. Уйдешь и вас вовсе не останется. А кто мир защитит? Кто людям веру, любовь, правду, честь и справедливость вернет? Кто законы предков отстоит?
Самара медленно повернулся к парню, но Прохор уже не был сопливым мальчишкой – перед ним стоял муж.
– Отродясь рода не было средь изначальных тех, кто долг бы презрел, себя поперед его ставил. Не позорь ни себя, ни предков – вернись и сделай что должно. Выздорови, встреться с товарищами и верни миру мир, свет душам и радость сердцам. Вы не сделаете – никто не сделает. Не те времена, чтоб на других надеется. Каждый в этом борбище важен.
Самара покосился на себя, лежащего в беспамятстве и испарине. Ему не хотелось обратно в жар и боль израненного тела, но что-то было в словах Прохора, что заставило его шагнуть обратно.