Проект Филипок

О'Санчес

– Ну-ка брысь! Я вас!.. Вышел до ветру мужик из избы, увидел такое дело, да пинками и отогнал собак - гавкают из-за плетня, а ближе уже не походят - понимают, где сила.

– Откудова такой взялся? Почто один бегаешь? Или по чужим дворам шныряешь, промышляешь?
– Ничего не ответил Филипок на эти мужиковы слова, растерялся, а вместо того подхватил полы армяка повыше, словно поп рясу, - и чесать что есть духу, до самой школы!

Оглянуться впопыхах не успел - вот она школа. Избенка невелика, но ладно рублена - с высоким крыльцом! Над крыльцом навес, а на крыльце

пусто. Вытянул шею Филипок, шапку оттопырил, ухо бережно наклонил к дверям - слушать, что там творится... Да только и вслушиваться не надо: такой крик и вой стоит - у Филипка душа в пятки. Страшно так-то войти: зайдет - и его выпорют до количества. Назад идти - собаки скалятся, злобой изнывают... Шла мимо баба с ведром, вода аж дымится в ведре, льдинками потрескивает, а бабе хоть бы что: одета копной, щеки налитые - сытые, такой мороз нипочем. Поставила ведро в снег, подперла кулаком сдобный бок и Филипку весело, нараспев, чтобы далеко слышно стало:

– Что задумался, добрый молодец? Ай, неучем сладко жить, под дверьми стоять?

Сама глаза закрыла, нос наморщила, грудью трясет и пальцем на Филипка показывает - смеется.

Филипок сообразил - это она над ним насмехается, лучше внутрь зайти, чем с бабой спорить, на потеху себя выставлять. В сенях - шапку долой, не кабак чай.

Народу в школе - не продохнуть, воздух тяжелый; этот кричит, тот вопит, а мимо всех мужик грузно похаживает, красный шарф красной же ручищей теребит. Зверовидный: борода на все лицо, усы с нахмуренными бровями мешаются. Видать, что выпивши.

– Это еще что за чадо приблудное? А? Порот сегодня, аль нет еще?

Филипок хвать шапку, чтобы бежать, ан ноги к полу приросли, сомлели.

– Кто таков, спрашиваю? Отвечай, не то в пол вобью!

Стоит Филипок, весь без памяти от страха, молчит.

– Э, да ты немой, я погляжу. Что ж, полечим. Сенька, розги!

Филипок понял, батю вспомнив: пропадет сей же час, если жалости к себе из глаз не нашмыгает. Губы скривил, брови вздернул повыше - слава те господи, брызнули слезы.

Все засмеялись было, но мужик - сразу видно, что он учитель здешний, обернулся в полтела - притихли мертво, муха со стены повалится - и то слышно будет.

– Не плачь чадо, - протянул лапищу к Филипковой голове, да не за виски таскать, а вовсе даже наоборот: погладил.

– Так кто он таков, кто знает?

– Костюшкин брат. Его мать в школу не пускают, дохтур сказал, что он в развитии отстает.

– Вон как. Ладно, мать его я знаю, я ее по-своему уговорю.
– Учитель засопел, одна рука в карман полезла, другая в бороду - чесать.

– Вставай с лавки, Костюшка, что разлегся? Очисть место брату и сам садись, коли сможешь.

Учитель подошел к столу, плеснул из штофа в немалых размеров чарку, сверху узкую, а в корне пузатую, широкую, прозрачного стекла. Пальцами зацепил из тарелки фаршированный огурец, широко отворил квадратную бороду и с маху выплеснул туда чайного цвета жидкость. Хорошо крякнул, выдохнул, сел на лавку и только тогда укусил огурец за бурый с зеленью торец. В воздухе вкусно запахло тушеной зайчатиной и почему-то

клопами. Все кто был в избе - сглотнули жадно.

– Буквы знаешь? Какие?

– Если разобраться - то все смекаю!
– смело ответил Филипок, куда и слезы подевались! Лицо чистое, словно умытое, в ясных глазах приветливость! Ох, и ловок Филипок, ох и проворен!

– И розгой сечь могу, и плясать, и доску протирать.

– А ну, прочти!

– Сэ а, тэ рэ... сра... сра... срак...

– Абстракционизм. А говоришь - все выучил... Цыть всем! Молитвы знаешь?

– Какие?

– Ну, какие... Что батя каждый день читает...

– Знаю.
– Филипок полез было нерешительно рукой к поротой-перепоротой заднице, почесать, остановился: велят, значит читай...

– Э, нет, хватит!
– засмеялся учитель и опять подался волосатой грудью к столу - за штофом.
– Я тебя про настоящие молитвы спрашивал, поповские, а не те, что твой батя пьяный в избе творит. На первый раз прощу баловство, потом не жалуйся. Х-хо!.. У-у... Софи! Квасу!

В классную комнату вплыла тетка в кокошнике, в сарафане рытого бархата, красные каблуки без малого по пяти вершков, - дородная, румяная, в руках золотой поднос, а на подносе простой деревянный ковш с квасом.

– Откушай, батюшка, на доброе здоровье! Нонче к твоему сиятельству делегация из Москвы просилась неурочно, так я им завернула оглобли, однако же визитки приняла, как велено, а у кажной правый уголок зогнут.

– Правильно. Ух, ядрен квасок. Ах, свежесть в нем мужицкая, прелестная! Учитель встал, вдруг ожег синим взглядом из под косматых бровей голые руки, плечи той, кого он назвал Софи, тем же взглядом обежал, ощупал дальше - спелую грудь, пышные бока, чуть перезревшие, но все еще тугие ягодицы за просторным сарафаном... Потянулся - суставы сладко затрещали под мужицкой шелковой рубашкой.

– Кха... Пойдем-ка в комнаты, да посмотрим, что ты там напереписывала за вчерашний день...
– Потом вспомнил и оборотился на покрасневшего Филипка, зрачки в зрачки.

– Прыток отрок, да смотрю - падок на скоромное. Берем тебя в нашу артель, учиться. Но если когда за нерадение шкуру с задницы спущу, али указку о спину изломаю, али за уши - да Москву смотреть позову, али еще каким насилием попотчую - не обессудь, непротивлению злу учиться пришел. Вырастешь, вьюнош, воспитаешься, выучишься на крепкого кулака, а то и на мироеда - сам спасибо скажешь, в ножки поклонишься!

Учитель взболтал на слух непрозрачный штоф, налил остатнюю чарку, поставил на стол, постучал обгрызенным ногтем по хрустальному боку:

– На!

Филипок пошире уперся лаптями в крашеные половицы, поискал глазами образ, широко, по-мужицки перекрестился троеперстно, глубоко вдавливая щепоть в лоб, плечи и пупок, принял в правую руку чарку, взвесил и не спеша, но единым духом, как учил отец, выцедил ее до дна. Зайчатину, понимая вегетарианские приличия, кусать не стал, только занюхал ею. Огонь привычно потек, побежал по жилам, аж искры полетели в повеселевшее сердце - с самого крещения не разговлялся так-то вкусно...