Проект "Плеяда"
Шрифт:
— Все нормально, Боб, — улыбнулась Илта, — как видишь, я жива, чего нельзя сказать о… — она резко оборвала фразу.
— Ну да, конечно, — тот, кого назвали Маккинесом, сделал заказ половому и развернулся к Илте, — восстание резко оказалось обезглавленным. И слышал я, что небольшую группу японских офицеров отличившихся в Гуанси принимал тэнно. Говорили, что вроде их даже награждали, хотя кого и за что, разумеется, молчок. Вот не думал я…
— Вот не думайте и дальше, мистер Маккинес, — оборвала его Илта, — много думать вредно, я как-то говорила об этом Наташе. Кстати, познакомьтесь — Наталья Севастьянова, мы с ней приехали из Харбина. Так что говорите лучше по-русски.
Илта не стала уточнять откуда именно из Харбина приехали они с Наташей, равно
— Эта синеглазая кошка уже прокричала мое имя на весь трактир, — на сносном русском языке обратился к Наташе канадец, — но я все-таки представлюсь еще раз. Роберт Маккинес, военный корреспондент в Приамурском Канадском Корпусе. Пишу всякую пафосную чепуху для наших домохозяек о подвигах канадских парней в войне против большевизма. Им в радость, а мне в удовольствие — пусть Империи будет хоть какая-то польза от старой перечницы вроде меня.
— Не прибедняйтесь, мистер Маккинес, — усмехнулась Илта, — там, где мы познакомились, вы доказали, что неплохо помните, с какой стороны держать «Арисаку». И помню, как вы порывались вести репортаж с передовой, самым бессовестным образом наплевав начитателей, ждущих очередного поэтического сборника. Вы даже обо мне не беспокоились — а я бы точно не простила себе, если бы не уберегла «канадского Киплинга».
— Я уже достаточно пожил, чтобы не цепляться за жизнь, — махнул рукой Маккинес, — а тосковать по мне будут разве что критики, которым придется искать новую жертву, чтобы вонзить в нее ядовитые зубы.
— Не прибедняйтесь, Боб, — повторила Илта, — Мистер Маккинес, — она обернулась к Наташе, — одновременно Редьярд Киплинг, Джек Лондон и Эдгар По Канады.
— Не ври девочке, — Маккинес подмигнул Наташе, — а то она и вправду подумает, что сидит рядом с какой знаменитостью. Я всего лишь посредственный рифмоплет, золотые годы которого давно позади.
— Я надеюсь, что Индокитаю вы посвятили парочку бездарных стихов? — спросила Илта.
— Да, нацарапал на досуге, — кивнул Роберт, — у стариков много свободного времени. Маккинес прокашлялся и негромко начал читать:
Меня учили: «Не убей», И были мне близки Слова о том, чтоб на людей Не поднимать руки. И я не ведал о войне, Но в некий час вожди Булатный меч вручили мне, Сказав: «Теперь иди. Врага своей родной страны Ступай разить в строю. Убийства в мирный день грешны, Но праведны в бою. Топчи же трупы, как стерню, Ступай, благословлен Церковным клиром на резню: Войны суров закон.» Убить почетно на войне — Я, не жалея сил, Врага с иными наравне Разил, разил, разил… Бесстрашно я шагал в дыму Среди других рубак, Но этих правил не пойму… Христе, подай мне знак!Маккинес замолчал, принимая от полового тарелку с аппетитными бефстроганов с вареной картошкой и солеными огурцами. Рядом половой поставил вторую рюмку, которую куноити тут же наполнила из своего графина.
— Как и всегда жизненно — после недолгого молчания произнесла Илта, — Случайно это не навеяно разговором в том ресторанчике в Кантоне? Когда мы спорили о различиях в западном и восточном мышлении на
— Ну, я об этом думал еще раньше, — усмехнулся Маккинес, — я же не первый год на востоке. Но тот разговор и впрямь стал побудительным толчком. Наши солдаты ведь и впрямь воспитывались в христианских семьях, все читали Евангелие, все помнят заповедь, о которой я написал в стихах. И все равно им приходится убивать — убивать много, убивать хорошо, убивать, чтобы не убили их самих. И ведь у всех них, у нас в голове по-прежнему эти заповеди. Убивать плохо, но плохо и быть дезертиром, плохо не выполнять долг перед Империей. Говорят, что Бог не любит убийств, но священники Его именем благословляет войны. Японцам проще — у них Бог и Император един, они могут услышать от него самого, что им следует делать. Поэтому японцы убивают, не рефлексируя, не испытывая угрызений совести, для них убийство и даже самоубийство не смертный грех, а богоугодное дело. И вот я думаю — может красным могут противостоять только ТАКИЕ? Большевики отвергли бога и выиграли свою революцию, а те, кто выступал против в большинстве своем думали также как и герой моего стихотворения. Может и вправду — чтобы победить Дьявола нужен иной, более сильный?
— Я помню, вы читали, — задумчиво произнесла Илта.
В том странном, странном путешествии Был мной услышан странный звук. Там Дьявол с банджо в подземелье, Играл под костный перестук. И в вальсе кружатся скелеты, Веселье мертвых — не живых! И гоблины из темных щелей, Сердито пялятся на них— Я читал это не только тебе, — усмехнулся Маккинес, — но и самому Маккензи Кингу. Ты ведь знаешь, что он увлекается спиритизмом?
Илта ограничилась вежливым кивком, хотя знала она о пристрастиях канадского премьера побольше Роберта Маккинеса. Ей приходилось краем уха слышать и о жутковатой истории, в которую вылилось увлечения канадского лидера.
— С точки зрения христианства, все это — колдовство, — продолжал Маккинес, — японцы тоже почитают множество богов и духов — кто они не демоны с христианской точки зрения? В Германии, как я слышал, на оккупированных восточных территориях возрождают какую-то дремучую архаику. Против тех, у кого вместо морали одна «классовая борьба» и «революционная необходимость» наверное, и вправду может выстоять что-то такое. Дремучее, архаичное, людоедское — но с танками, линкорами и самолетами.
— Война настраивает вас на философский лад, — рассмеялась Илта, — но хотя у меня и совершенно нехристианское мышление, сильно увлекаться восточной мифологий, я бы не советовала. Она не так хороша, как представляется западному сознанию.
— Мне ли о том не знать, мисс Сато, — сказал канадец, — я ведь десять лет провел в Китае.
— Я помню, — кивнула Илта, — вы же оттуда вынесли свою любовь к восточным учениям.
— Да, — усмехнулся Маккинес, — после десяти лет в Пекине и Нанкине, я увлекся восточной философией и весьма невзлюбил китайцев. Особенно — китайцев-коммунистов.
— А где вы так научились говорить по-русски, — вдруг спросила Наташа, — в Харбине?
— Не только, — покачал головой Маккинес, — я же был еще и в Москве. Еще до войны в начале тридцатых. Побывал и у Кремля и в Мавзолее, даже отстоял в очереди желающих почтить памяти Вождя. Тогда я и понял, что все эти разговоры про «прогрессивность» большевистских воззрений — очередная ложь коммунистической пропаганды.
— Большевик всегда врет, — убежденно сказала Илта, — большевик не может не лгать. Ты согласна со мной, Наташа? — она обернулась к русской девушке. Та, застигнутая врасплох, нерешительно кивнула — несмотря на все, что она узнала и пережила за последний месяц, несмотря на принятое решение, разрыв с прошлым давался ей нелегко.