Профессия – первая леди
Шрифт:
Ко мне ответ так и не явился. Я только понапрасну высмолила две с половиной пачки, выпила три кофейника, заработала головную боль и покрасневшие глаза. Кто бы ни пытался украсть мой покой и девичью честь, он более не появился.
Едва рассвело, я вызвала народных умельцев, которые сменили мне все замки. Присутствие в доме двух исторгающих пары перегара мужчин вселило в меня некое подобие уверенности. Во всяком случае, никто более не посмеет тревожить меня по ночам!
Весть о том, что на моем участке обнаружился труп двадцатитрехлетней давности, облетела Перелыгино с поистине космической скоростью. Первым заглянул ко мне Гамаюн Подтягич,
– А зачем ты, Фима, сменила замки? – с хитрецой в глазах спросил он.
Подтягич единственный, кто панибратски зовет меня на «ты» и «Фимой», а я его – на «вы» и по имени-отчеству. Я прекрасно помню, как в тысяча девятьсот каком-то году, когда я была наивной (хотя, постойте – наивной я не была никогда!), во всяком случае, свежей и щеняче-восторженной студенточкой, Гамаюн дал рецензию на мой первый рассказ. Мои родители были уверены, что у меня настоящий литературный талант, и я ожидала подтверждения прописной истины от знаменитого творца, первого секретаря правления Союза писателей Герцословакии.
Подтягич принял меня в огромном кабинете, заставленном книгами, в первую очередь своими собственными. Вот чего-чего не понимала в писателях, так это тягу к украшательству книжных полок родными опусами. Книжки, вышедшие из-под пера С.И. Гиппиус, я храню в подвале около мешков с картошкой.
– Ну, деточка, – просверлив меня истинно писательским взором, изрек Подтягич и постучал лакированным ногтем по коленкоровому переплету тетрадки с моим рассказом.
Одного этого «ну, деточка» хватило, чтобы понять – мой рассказ Гамаюну не понравился. Впрочем, я ошиблась. Не понравился – это было самое доброжелательное, легковесное и положительное из всего того, что вылил на мою голову в течение полутора часов лекции по писательскому мастерству гений соцреализма.
Как он громил меня, студентку первого курса филологического факультета Экарестского государственного университета, отделение классической филологии! Он растоптал каждое мое слово, стер в порошок каждую запятую и камня на камне не оставил ни от стиля, ни тем более от сюжета. А я-то, грешная, поначалу пыталась защищаться, но под конец разревелась, уткнувшись в спинку кожаного дивана.
Гамаюн приголубил меня за пухлую коленку (старый ловелас всегда питал тайную страсть к молоденьким девчушкам) и заметил назидательным тоном, каким умеют вещать только добившиеся всеобщего признания и крупных гонораров писатели:
– Фимочка, если твоей троюродной бабкой была Зинаида Гиппиус, это вовсе не значит, что и тебе суждена писательская стезя. Закончи университет, защити диссертацию, выйди замуж и нарожай детей – впрочем, можешь делать все это в иной последовательности. А о литературе забудь. Не твое это, Фима, ну не твое!
После этого гестаповского разноса он пригласил меня за стол, где его дородная жена угощала меня пирогом с малиной и цейлонским чаем. Я, давясь, поглощала приторно-сладкий пирог, внимала разглагольствованиям охламона Подтягича и думала о том, что утоплюсь в Клызме следующим же вечером.
С камнем на шее я в речку не бросилась, моя мудрая матушка, узнав о реакции Гамаюна на рассказ под названием «Каминные сверчки», заметила:
– Фима, никого не слушай! Уверена, что Подтягич просто завидует тебе. Ему потребовалось тридцать лет
Тогда меня глубоко шокировали слова моей мамочки. Я была уверена, что никогда не сумею не только подняться на одну ступень с Гамаюном, автором той самой пенталогии «Домны революции», но и приблизиться к той божественной лестнице, которая ведет на Олимп литературных небожителей.
Точно знаю: Подтягич действительно до сих пор не может простить мне того, что я стала столь знаменитой. А я усвоила: нечего слушать советы родных, друзей и особливо «знатоков» – твори и не обращай ни на кого внимания!
Но в ушах у меня все еще стоит его надменно-ласковый голос: «А о литературе забудь. Ну не твое это, Фима, не твое!»
Поэтому, буду откровенна, я испытываю затаенное наслаждение, наблюдая в последние пятнадцать лет крах такой изумительной карьеры Гамаюна Подтягича. Сначала он перестал быть первым секретарем правления Союза писателей Герцословакии, затем не стало самой коммунистической Герцословакии, потом канули в Лету уважение, признание, благополучие и миллионные тиражи.
Неповоротливых и самодовольных бронтозавров соцреализма сменили юркие, жизнеспособные и охочие до крови (и денег) млекопитающие эры дикого, полуразвитого и переразвитого капитализма. Раньше отрывки из романов Гамаюна были во всех учебниках литературы с пятого по десятый класс, теперь их можно найти только в районной библиотеке на запыленной полке – если, конечно, их еще не сдали в макулатуру в начале девяностых, получив в обмен нескольких «Анжелик» или Чейзов.
Жена Подтягича умерла, дети занялись столь ненавистным ему бизнесом, внуки учатся за границей. Гамаюн строчит злобные пасквили в коммунистические газеты, ходит на краснознаменные митинги и перечитывает самого себя, упиваясь своим виртуозным стилем и непревзойденной гениальностью.
Мне бывает жаль Подтягича, но, когда жалостливый голосок откуда-то чуть повыше моего желудка пищит: «Прости его и будь к старику снисходительна», я вспоминаю его ухмылку и смертный приговор себе: «Ну не твое это, Фима, не твое!»
Когда Гамаюн попытался заглянуть в мой кабинет, я ловко выпихнула старика в коридор и, вручив ему мясорубку, о которой он уже успел забыть, проигнорировала его вопрос о новых замках.
Вдруг мне подумалось – а что, если и сам Подтягич не из-за сенильного любопытства вынюхивает последние новости, а заявился, чтобы… Чтобы спланировать новый налет на мой дом! И пусть ему за восемьдесят, почти всю свою жизнь он существовал в достатке и довольстве, и смерть заграбастает старче лет эдак через двадцать.
Подтягич может иметь прямое отношение к трупу в колодце! Он живет в Перелыгине уже целую вечность, он здесь старожил. И вообще, я давно задавалась вопросом, как это Гамаюн выжил в те времена, когда жертвами «чисток» стала едва ли не половина членов Союза писателей. Думается мне, старичок «стучал» на своих же коллег и конкурентов, отправляя их на верную смерть в лагеря. Подтягич начинал секретарем у известного романиста-революционера Быль-Куринного: того расстреляли, а Гамаюн не только не пострадал, но и получил индульгенцию, а вместе с ней и дачу сгинувшего шефа. Наверняка это и было первое преступление «нашего комсорга». Первое, но далеко не последнее!