Профессор желания
Шрифт:
— Я тоже.
— Это правда? Тогда почему ты это не прекратил сразу? И зачем вообще ты это затеял?
— Ты хочешь, чтобы мы говорили на эту тему?
— Нет, нет, ты прав. К черту это. Что касается меня, если никогда не услышу больше ее имени, меня это устроит. Я только волнуюсь за тебя.
— Что хочешь спросить?
— Дэвид, что такое тофринал, который я видел в аптечке? Полный пузырек? Зачем ты это принимаешь?
— Это антидепрессант. Тофранил.
Он свистнул. Я чувствую его отвращение, недоверие, презрение. Впервые я услышал этот звук
— А почему ты в этом нуждаешься? Кто сказал тебе, что тебе надо это принимать и что это должно попасть тебе в кровь?
— Один психиатр.
— Ты ходишь к психиатру?
— Да.
— Зачем? — восклицает он.
— Он мне помогает справиться с моими проблемами. И мне нужен кто-то, с кем я могу поговорить… конфиденциально.
— Почему не с женой? Для этого и существуют жены! Я имею в виду настоящую жену, а не такую, на одни салоны красоты которой нужна твоя целая зарплата. Все это неправильно, сын. Так нельзя жить! Психиатр, таблетки, люди, которые приходят, когда хотят — люди, которых и людьми не назовешь…
— Тебе не о чем беспокоиться.
— Нет, есть о чем.
— Нет, нет, — говорю я, понизив голос. — Папа, только мама…
Он прикрывает глаза рукой и начинает тихо плакать, Другой рукой он показывает мне кулак.
— Я должен был жить всю жизнь по-другому! Без всяких психиатров, без пилюль! Я никогда не сдавался.
Снова раздается звонок.
— Не обращай внимания папа, пусть звонит. Он уйдет.
— Чтобы снова вернуться? Я раскрою ему башку и, поверь мне, он уйдет навсегда!
Тут открывается дверь спальни, и появляется мама в ночной рубашке.
— Кому это ты раскроишь башку?
— Одному паршивому вонючему гомику, который никак не оставит его в покое!
Снова звонок: два коротких, один длинный; два коротких, один длинный. Уолли пьян.
С глазами, которые теперь полны слез, моя мама говорит:
— И как часто такое происходит?
— Не часто.
— Почему не сообщишь в полицию?
— Потому что, к тому времени, как прибудет полиция, он уже уйдет. С такими вещами в полицию не обращаются.
— Ты клянешься мне, — говорит отец, — что это не кто-то, кого ты знаешь?
— Клянусь тебе.
Мама проходит в гостиную и садится около меня. Она берет мою руку и сжимает ее. Все трое мы прислушиваемся, не зазвонит ли звонок — мама, папа и сын.
— Ты знаешь, что проучит этого сукиного сына раз и навсегда? — спрашивает отец. — Кипяток.
— Эби! — вскрикивает мама.
— Но это покажет ему, как соваться куда не надо!
— Папа, зря придаешь этому такое большое значение.
— А ты не придавай слишком маленькое! Почему знаешься с такими людьми?
Да я и не знаюсь.
Тогда почему живешь в таком месте, где они появляются и беспокоят тебя? Тебе мало неприятностей?
— Успокойся, пожалуйста, — говорит мама. — Он совсем не виноват в том, что какой-то маньяк трезвонит ему в дверь. Это Нью-Йорк. Он сказал тебе.
— Это не значит, что не надо защищать себя, Белла!
Вскочив со своего кресла, он бросается к телефону внутренней связи.
— Эй, ты! — кричит он. — Прекрати сейчас же! С тобой говорит отец Дэвида!..
Поглаживая ее руку, уже худенькую как у скелета, я шепчу:
— Все нормально, все хорошо. Он неправильно все включил. Не волнуйся, мам, пожалуйста. Парень его даже не может услышать.
— …хочешь получить ожоги третьей степени — сейчас получишь! Можешь делать что хочешь в какой-нибудь водосточной канаве, а к моему сыну не приближайся, если но хочешь неприятностей!
Спустя два месяца моя мама умирает в больнице Кингстона. После похорон, когда все разошлись, отец достает из холодильника то, что она поставила в морозильник для меня месяц назад, последнее, что она приготовила на этой земле.
— А что ты будешь есть? — спрашиваю я.
— Я готовил в ресторане еду еще до твоего рождения. Возьми это. — Возьми то, что она сделала для тебя.
— Папа, как ты будешь жить тут один? Как ты справишься в сезон? Почему ты всех разогнал? Ты не храбрись так. Ты не сможешь оставаться здесь один.
— Я прекрасно могу позаботиться о себе. Ее уход не был неожиданным для всех нас. Пожалуйста, возьми это. Возьми все. Она так хотела. Она сказала, что как только вспоминала твой пустой холодильник, она краснела. Она приготовила это для тебя, — говорит он дрожащим голосом, — а потом умерла.
Он начинает всхлипывать. Я обнимаю его.
— Никто не понимал ее, — говорит он. — Она была хорошим человеком, Дэвид. Когда она была молодой, все ее волновало, даже мелочи. Она становилась нервной только летом, когда все начинало выходить из-под контроля. Поэтому над ней все смеялись. Но ты помнишь зимы? Мир и спокойствие? Наши развлечения? Помнишь, как по вечерам мы читали письма?
Он доконал меня этими своими словами. В первый раз с момента ее смерти накануне утром я не мог сдержаться.
— Конечно, я помню, безусловно, помню.
— О, сыночек, вот когда она была сама собой. Только кто это знал?
— Мы знали, — говорю ему я, но он повторяет, сердито всхлипывая:
— А кто знал это!
Он несет замороженную еду в пластиковой сумке в мою машину.
— Вот, пожалуйста, в память о ней.
Я возвращаюсь в Нью-Йорк с полудюжиной банок, на каждой из которых наклейка с напечатанной на машинке надписью: «Язык со знаменитым бабушкиным соусом с изюмом. Две порции».
Через неделю я возвращаюсь, на этот раз с моим дядей Лэрри, чтобы забрать отца на Лонг-Айленд, где он будет жить со своим братом и его женой. Хотя он говорит, что это временно, только пока он не оправится от удара. Он уверен, что через несколько дней придет в себя. Он должен это сделать. Помимо всего, стоит зима, а зимой всегда есть риск, что может произойти пожар. Да, помощник со своей женой будут там жить, но все равно нет никакой гарантии, что за время его отсутствия отель не сгорит дотла.