Прогулка за Рубикон. Части 1 и 2
Шрифт:
Никогда раньше дед мне ничего такого не рассказывал. Я знал, что он был делегатом Второго съезда Советов от Нарвы, а в гражданскую воевал в составе 6-й армии Тухачевского, которого считал редкой сволочью.
События, о которых дед рассказал перед смертью, произошли осенью 1917-го в Финляндии. Немцы передали Смилге 250 хорошо подготовленных и экипированных финских егерей и огромную партию немецкого оружия. Егерей разместили по хуторам вокруг Гельсингфорса. Оружие на пароходе отправили в Петроград, а потом переправили поближе к лагерям немецких военнопленных. В середине сентября Смилга взял под большевистский контроль все правительственные учреждения в Гельсингфорсе, фактически установив в городе советскую власть. Поздно вечером 25 октября (7
Так возникла страна, которую мне надо теперь защищать.
Перед смертью дед впервые назвал революцию октябрьским переворотом, а официальную версию – театрализованной постановкой. По его словам, все было сделано тихо, профессионально, без суеты. Вооружать немецких военнопленных не потребовалось.
Сейчас советскую империю разваливали не менее профессионально.
Я вспомнил, как на утро после смерти деда в его квартиру нагрянули работники госбезопасности и забрали все документы. Перед уходом они порекомендовали мне держать язык за зубами.
Революция пожирает своих детей, но дед по чистой случайности выжил. Исторический счет за ужасы революции и гражданской войны перешел к моему отцу, которого бросили в самое пекло Сталинградской битвы, где люди гибли сотнями тысяч. Но он тоже выжил и довоевал. Теперь настала моя очередь платить по счетам.
Но – чем платить? Участием в новой революции? Или в контрреволюции? Какая, в сущности, разница! После баррикад власть всегда оказывается в руках сукиных детей и осквернителей могил.
Дед категорически запретил хоронить себя на алее старых большевиков. Как в воду глядел.
Однажды, шатаясь по своему избирательному участку, я забрел на типографию, где печатали мои предвыборные листовки. Было холодно и безлюдно, только у черного входа двое рабочих мрачного вида разгружали грузовик, деревянные ящики с грохотом падали на асфальт. Я вошел в пыльный цех. Под ногами все вибрировало и тряслось, как будто я попал на отчаливающий корабль. Пьяный корабль Артюра Рембо.
Соленой пеною цвели мои блужданья,
Мне ветер придавал свободных крыл изгиб.
Начальник цеха протянул мне листовку, пахнущую типографской краской. На лицевой стороне под лозунгом моей предвыборной кампании «Я не прошу, я предлагаю» красовался мой портрет. Бумага была плохой, с желтоватым оттенком, поэтому я выглядел довольно жалко. Вряд ли после выборов женщины завалят меня любовными письмами. А так – ничего. Лицо человека, которому можно доверять. На обратной стороне листовки был набран текст моих обещаний. Бредятина!
Чтобы переломить ситуацию, я попросил помощи у друзей. Ночью мы взломали дверь домоуправления и перефотографировали списки жильцов. Агитировать латышей не имело смысла. Поэтому мы начали методично обходить квартиры жильцов, говорящих по-русски. А наши самые красивые девушки часами стояли на обдуваемых метелью перекрестках с предвыборными
Мы отрывали людей от стирки, готовки, выпивки и телевизора, пытаясь втолковать им, что Советский Союз должен быть сохранен, что в развалившемся государстве всю их прошлую и будущую жизнь вынесут ногами вперед.
Из ротозея и пофигиста я в одночасье превратился в бесстрашного героя. У меня даже появились фанаты. Я жал им руки, испытывая мучительное безразличие ко всему.
Обходя квартиры, я часами выслушивал пьяную бредятину о русской душе и косноязычные проекты светлого будущего. В одной из квартир одинокий старик пообещал проголосовать за меня только в том случае, если я помогу продвинуть его изобретение на Нобелевскую премию. Сидя в сталинском лагере, он обратил внимание на благотворное воздействие позы орла над очком лагерного сортира на истерзанную алкоголем печень. Если правильно тужиться, а он знает, как это делать правильно, то можно заметно поправить здоровье. Я, конечно же, обещал. В другой квартире старший научный сотрудник незабвенного института НИИЧАГО целый час забивал мне голову всякой демократической хренью. Я сказал ему, что через полгода национал-демократы закроют его институт, а сам он будет продавать китайские кальсоны на демократических толкучках. Меня выставили за дверь.
Обломы случались довольно часто. Разные умники в очках и без убеждали меня в том, что маленький гордый народ имеет право на вожделенную свободу. Я отвечал, что тоже не против, но я не хочу, чтобы, вдохнув воздух свободы, мой маленький гордый народ харкнул им всем в рожу. Меня не понимали и отказывались идти голосовать.
Я вспомнил, что Ленин как-то назвал русскую интеллигенцию говном. Как он был прав!
Всякая революция начинается с тихого озверения обывателя. Но он молчит, потому что не умеет сказать. Вместо него говорит интеллигент – и говорит, конечно же, о свободе. Свободы становится много, как грязи. Но она приходит не одна. Из всех щелей выползает ужас. Обыватель в панике. Он начинает бояться телефонных звонков, стука в дверь. Он читает плохие газеты, выискивая в них признаки того, что окружающий его кошмар скоро кончится. Какая наивность! А что интеллигент? Переполненный интеллектуальным омерзением ко всему, он продолжает тупить. Но молох истории не дремлет, и его ставят к стенке. Он кричит: позвольте, позвольте, я решительно протестую! Очки разбиты, штаны мокрые. И только тут он начинает кое-что понимать. Но поздно. Раздается команда: «Пли!» К власти приходят чиновники и подонки. Занавес! Так было в семнадцатом, так будет и сейчас.
Я даже написал по этому поводу стихи и прохрипел их под гитару в стиле Высоцкого в одном из молодежных клубов. Но, как всегда, не был понят. Правда, имел успех.
Как-то раз, сидя на ступеньках перед дверями очередной квартиры, я пережил острейший приступ человеконенавистничества.
Чего я хочу от этих запуганных жалких людишек? Почти у каждого второго неустойчивая психика и расшатанные нервы. Все, что они могут, – это подставлять себя под удары судьбы. И все. Для них быть – это быть загнанными в угол.
Одни молятся на свое национальное государство, наивно полагая, что оно решит все их проблемы. Другие ждут, когда Европа откроет границы, чтобы дать деру. И у тех, и у других от телевизора в глазах мухи, а в голове тараканы или, вернее, тараканьи попки. Тараканы все-таки шуршат.
Но надо было работать. Я обошел всех руководителей заводов, расположенных в моем избирательном округе, предупреждая их, что летом, после обретения Латвией независимости, начнутся повальные увольнения. Единственный выход – пока не поздно продать заводы самим себе. Только так им удастся сохранить и заводы, и самих себя. Я написал две статьи: «Молчание волков» и «Впереди только инфаркт», в которых попытался втолковать «красным директорам», что надо спешить. С добросовестными приобретателями имущества ничего не сможет поделать даже ангажированная юстиция независимой Латвии.