Прогулки по Аду
Шрифт:
— До хрена, — согласился он. — В зверинец отправляем, животных кормим.
— А я уж подумал, сами едите.
— Ну, — улыбнулся врач, — такие любители здесь тоже встречаются. Если хочешь, могу включить в список.
— Нет, спасибо, — ответил я и вышел вслед за охранником.
Место, где располагалась эта лаборатория по пересадке органов и тканей, было, очевидно, бывшим бомбоубежищем. Узкие, длинные полутемные коридоры. Стальные овальные двери с запорами в виде штурвалов. По дороге мы миновали несколько. Из людей нам не попался никто, однако мне казалось, что я слышу какие-то невнятные голоса,
Охранник позвенел ключами, повернул штурвал, включил свет и втолкнул меня в камеру.
Действительно, она оказалась из категории «поприличней». Хостел две звезды. Небольшая комната, кровать, тумбочка, стул. Вместо окна на стене напротив кровати висела репродукция Эль Греко «Вид Толедо». Санузел: унитаз, душ, умывальник, два полотенца. Мой взгляд уперся в белые, махровые тапочки.
Какую же цену мне придется заплатить за эту роскошь, Джек Потрошитель?
Я уронил простыню на пол и полез в душ. Вода была прозрачная и ничем не пахла. Твою мать! Почему я не Кристобаль Хозевич и не могу просочиться на 20 лье по канализации?! Я поднял лицо вверх и завыл. Вода попала в нос и я закашлялся. Твою мать!
Пока я принимал душ, в комнате кто-то побывал. На кровати лежала аккуратно сложенная пижама. Я развернул. Мой размерчик. Пижама была не новой, но выстиранной и даже выглаженной.
«Бедняга, — подумал я о ее бывшем хозяине. — Какова же твоя судьба, раз пижамка досталась мне? Вряд ли ты выбрался отсюда живым».
Надев пижаму, я походил по камере в поисках камеры наблюдения.
— Камера в камере, — приговаривал я, просматривая все укромные уголки, где ее или их можно было бы установить. Ничего не нашел, но в вероятность отсутствия не поверил. Мои поиски были прерваны внезапно открывшейся дверью. Я оглянулся. Вошел охранник, другой. В руках у него был поднос с едой. Он молча поставил поднос на тумбочку и так же молча вышел.
Я тяжело опустился на жалобно заскрипевшую кровать: «Ну и чем нас будут кормить?»
Булочка, джем, десятиграммовая упаковка масла, несколько пакетиков чая на выбор и одноразовая упаковка кофе «три в одном», небольшой термос с кипятком и пустая чашка с ложкой.
Я задумчиво смотрел на поднос. Негусто. Упаковочка масла вызывала какие-то смутные мысли. Я задумался глубже, но поймать мысль не смог. В глубокой задумчивости я высыпал кофе в чашку, залил кипятком. Размешал. И почувствовал чье-то присутствие в комнате.
Поднял глаза от чашки. Мое воображение вольготно развалилось на стуле, очевидно, его привлек запах кофе.
«Сволочь», — подумал я, беря чашку и прихлебывая кофе. Воображение засмеялось, кофе, естественно, оказался дерьмовым, сладким и с искусственными сливками.
— Загляни за картину, — подсказало воображение.
Я продолжал пить.
— Загляни, загляни, — повторило воображение.
— Иди в жопу, — сказал я вслух.
— Я всегда там, — оно пожало плечами. — Это же моя родина. Ты же не головой думаешь.
Я поставил чашку и кряхтя поднялся. Подошел к картине и перевернул ее. На обратной стороне не обнаружилось ничего интересного. Ни записки, ни лезвия бритвы, ни канцелярской скрепки, пригодной
«Его голос, чуть хриплый и низкий, шумел в моих ушах. Слыша его, Ева представляла Адама рядом, ей казалось, она чувствует его запах, виделся ей его облик.
Губы ждали поцелуев. Глаза искали глаз напротив. В сердце цвела любовь.
Кровать Евы была маленькой. Слишком узкой, чтобы беспечно на ней развалиться вдвоем. Но близость с Адамом держала их в таком напряжении, что, даже развалившись, они были будто примагничены друг к другу».
Я заржал. Удивительно, но, оказывается, я еще не потерял способность смеяться. За моей спиной в голос хохотало воображение. Я оглянулся, посмотрел на кровать. Она была вполне нормального размера. Мне представился Змей под кроватью, давящийся яблоком, кусающий сам себя за хвост и мрачно думающий, не откусить ли заодно что-нибудь и Адаму.
— Ну и зачем тебе такая дура? — спросило воображение.
— Она не дура, она просто маленькая, — перестав смеяться, грустно ответил я, — и это, к сожалению, скоро пройдет.
Любовь, продажная девка, не интересуется, достаточно ли хорош ее предмет. Она просто лупит им нас по голове, вырывает сердце, сжирает его и потом с интересом смотрит, как мы, полудохлые, барахтаемся в этой грязи под названием «жизнь».
— Да ладно тебе, — возразило воображение. — Все не совсем так.
— Так или не так, к сожалению, от нас не зависит. Придумай лучше, как нам отсюда выбраться.
— А зачем? — удивилось воображение. — Стена здесь есть, и ее тоже. Что-нибудь, да напишет. Тебя кормят. Даже душ есть, и постель чистая. Ей ответить не можешь? Опять же, зачем отвечать? Она и читать не станет. А прочтет, так только хуже будет.
— Хуже некуда. Мы на самом дне.
— На дне, — согласилось воображение, — но у тебя еще есть надежда.
— Это не надежда, это иллюзия.
— Молодец, соображаешь, — воображение усмехнулось. — Ну и что? Мир вообще иллюзорен. Бог Мара правит им. Дыши, живи, надейся. Или умри. Тоже иллюзия, между прочим. А выбраться хочешь — ничего сложного, кислородный баллон и масляная тряпка.
Все сразу встало на место. Я понял, почему я подумал про масло. Интересно, сливочное сработает так же, как машинное?
Я коснулся лбом стены с ее надписью. Постоял молча. Я молился этим беспомощным строчкам.
— Судя по тому, что она пишет, девочке как-то не очень хорошо, — шепнуло воображение.
— Да, если ей пришлось воспользоваться моим способом, чтобы сказать кому-то о своей любви. Но есть надежда, что она просто играет.
— Надежда — это та здоровая баба, которая умирает последней? Может, тебе уже пора ее убить самому?