Прогулки с бесом. Том первый
Шрифт:
– Что взять со старой женщины, где она - и где оружие? женщинам кухонный нож и скалка уже оружие.
Лихой была первая оккупационная зима, но к весне аборигены достаточно хорошо оглянулись по сторонам, трезво оценили "бытие свое" и утешились истиной:
– Не так страшен чёрт, как малюют!
– кого имели перед глазами оккупированные граждане, поминая чёрта - по причине малого возраста установить не мог. Могли быть "чертями" оккупанты? Могли, но насколько - никто из взрослых семилетним пояснений не делал.
Не упомяни телевизионная страдалица дедушкину охоту на ворон - не вспомнил занятия кузена по отлову менее крупной пернатой дичи, коя во все времена проживает в городе
– А куда девать? Пить прикажете?
– в самом-то деле!
От помойных промоин в сугробе получался "колодезь", и в такие "колодцы" залетали воробьи в надежде найти что-то... Милые, наивные птицы: что может остаться съестного от голодных людей?
– и сами становились добычей: кузен был умнее птиц. Сообразительнее.
Ловчий снаряд брата состоял из рамки, обтянутой мелкой сеткой и подпорки из тоненького прутика державшего рамку под углом к горизонту, к нижнему концу прутика тянулась длинная бечёвка, за которую из засады дёргал брат, когда в помойный "колодезь" залетало не мене трёх птиц... "Норма добычи"
Какое мясо в воробушке, с какого корма воробью нарастить биомассу в голодную оккупационную зиму, как ожиревшему воробью летать?
Кормись воробей у элеватора потерянным зерном, или овсом из конского навоза - другое дело, но элеватор сгорел, лошадей забрали на "нужды германской армии". Чему равнялся вес монастырского воробья без перьев, клюва, лап и средней шустрости - взвешиваний не проводилось: единственным определителем веса на то время был грубый мерительный прибор "безмен": металлический стержень с противовесом на одном конце, с делениями и точками вдоль стержня, и с крюком на подвешивание груза. По стержню перемещалось кольцо с цепью, за кое поднимался безмен с взвешиваемым предметом. На вес ниже половины фунта безмены не отзывались, и тогда переходили на измерение стаканами.
Зафиксировать вес одного воробья безмен не мог.
– Вес монастырских воробьём не выше мышиного.
Брат жарил "добыч" над огнём в топке плиты, и целыми, без соли, отправлял жаркое по месту назначения. С костями.
– Какие у воробья кости?
Или родственник видел во мне сытого и не считал нужным делить "добыч", но вкуса мяса весёлой и живой птицы мира так и не узнал. И счастлив.
– Что видим, беся? Женщина с херовой памятью по заказу всплакнула о съеденных воронах, редактор орнитологии дубом просматривался, и пропустил плач первым сортом.
– Не только в орнитологии дубиной редактор выглядел, но не учитывал мнения зрителей, уцелевших в древних военных проделках. Редактора и простить можно: где он, а где война? Нужно было что-то к дате выдать - вот и выдал, Кто станет проверять редактора, имя смельчака и безумца?
Кто усомнится в супе из ворон первого оккупационного месяца? За первым месяцем шёл следующий, не лучше и без надежд, и не мимо дома, а в дом, селился и говорил:
– Мама, кушать хочу...
Оккупационные месяцы добротой не славились, и второй месяц был голоднее первого. Или не так? Не слышу грустной повести о житии во втором оккупационном месяце после закрытия охотничьего сезона на ворон.
– Подробностям места в газете не нашлось...
– Сколько сегодня редакторов способных разобраться в ляпах прошлого? Мало, потому враньё о питании воронами живёт непререкаемой истиной. Продолжай...
– "...дров не было, забор, огораживающий сад, разобрали на дрова чужие люди..."
– Как вредит многословие!
– В чём?
– Ну, как же! Для чего вспоминать о заборе? Ответ: чтобы заборами закрыть основные бедствия прошлого, обычай уголовного
– обида за украденный забор шесть десятков после победных лет тяжко давит память вспоминальщицы и не собирается покидать.
– Допустимо, если г-н редактор, понимая нелепость древних страданий в нынешнем изложении, умышленно запустил в печать "заборный" абзац? Если так - большего врага прошлому, чем редактор губернского издания не найти!
– Интересно рассуждаешь! Родичи мечтали отправить забор в свою печь, а "чужие люди" обошли на повороте! Представляю глубину обиды от "своих", пожалуй, крепче, чем вражеская оккупация целиком! Как жить после кражи забора "своими"!?
– В одном не соврала тётя, готов засвидетельствовать показания плакальщицы: в утробы отопительных устройств уходило всё, что соединялось с кислородом воздуха с выделением тепла, и не было нужным на тот момент.
– Понятно! Каждый из вас чем-то откупился от войны: она - страхом "чуть не застрелили" и жалостью об украденном заборе, ты - иной монетой. Вы, абсолютно каждый, чем-то заплатили войне, никто не получил прибыли.
– О каких "прибылях" речь? Кто-то и получил крупную прибыль, факт, но не всем дано знать о владельцах прибылей и размерах.
– Далее: "...мы жили в шестиметровой комнате вчетвером, а в остальных комнатах нашего дома господствовали фашисты..."
– "Господствовали фашисты..." - кто сказал шестилетней девочке, что пришлые "фашистами" зовутся, из каких газет сведения вычитала?
– Все солдаты Вермахта, как один квашисты?
В иных странах и народах слово "дом" представляется красивым внешне и удобным в проживании внутри, а называть хижину страдалицы "домом" преувеличение. Хижина отпраздновала столетие в средине двадцатого века, пребывает в звании "халабуда", или "старьё-гнильё"
Ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем никакими колдовскими действиями лучших магов и волшебников "халабуда" плакальщицы не превратится в подобия жилищ оккупантов, что и есть причина грусти. Тётя, утри слёзы и признайся: было где "господствовать" пришлым? Не вынуждай повторяться: на то время все дома в районе станции пребывали в звании "старьё", их строили в одно время с прокладкой "железки", а это было сто лет назад. В районе станции проживал рабочий люд, пролетарии, а каких дворцах и когда проживали пролетарии?
Повторюсь о себе: советская власть не позволяла шиковать, а чтобы пролетарии напрочь забыли поговорку "поменяли кукушку на ястреба" - постоянно напоминали кто они такие:
– Вы не буржуи и не капиталисты, вы гегемоны, а потому довольствуйтесь малым, а кто недоволен малым - того лишать последнего!
– Большего вранья, чем "власть трудящихся" не бывает.
– Чего так?
– На властвование нужно свободное от забот о куске хлеба время, а когда оно было у трудящихся? Властвовать удел владык и бездельников" - и без паузы, противным тоном, бес затянул: