Проходимец (сборник)
Шрифт:
Я провалился в облако духов, молодости и еще чего-то давно забытого. Я так и не вспомнил, чего.
Чтобы записать приключение с Витой, я отключил телефон и сказал секретарше никого не впускать. Когда дверь без стука распахнулась и в мой кабинет, не испросив аудиенции, вбежал тактичный Борис, я очень удивился. Нижняя половина его лица тряслась, словно сделанная из теста.
– Константин Валерьевич! Беда! Беда! Константин Валерьевич!
– Ну, что беда, я вижу. С кем беда? С вами, с фирмой или с человечеством?
– Что вы, господин Игнатьев! Разве бы я стал из-за себя лично… Тут такое… На заводе Бердичевского… Он сам туда приехал, в этот Семисракинск, перед закрытием. А рабочие возьми и узнай, что завод будет в ближайшее время ликвидирован и они все уволены. В общем, начался бардак, митинги, порча оборудования. И ещё стали гегемоны требовать встречи с хозяином. Ну, Иосиф Яковлевич, смелый человек, вышел к ним, а быдло-то напирает, пьяные все. Охрана пытается их оттеснить, а они всё лезут и лезут. Короче говоря, один из охранников Бердичевского шмальнул в какого-то алкаша.
– Только этого не хватало! – сказал я с досадой. – Сейчас дороги перекроют. В газеты дело попадет.
Борис покачал головой.
– Если бы дороги, Константин Валерьевич, если бы дороги! Тут такое началось. Упыри эти пьяные как с цепи сорвались. Телохранители по ним палят, а те похватали арматуру, ключи, молотки, что ни попадя, и всех их перебили.
– Что значит перебили? Сильно покалечили?
Борис поднял на меня скорбные карие глаза.
– Насмерть. И не только охрану, но и сопровождающих лиц. И Николая в том числе. Голову ему проломили.
Я слышал слова Бориса и даже, вроде бы, понимал их смысл. Но вся картина была слишком немыслимой.
– А самого господина Бердического схватили…
– В заложники?
– Какое там! Зверье… Я даже не знаю, как сказать… В общем, собрали они со всей своры кучу мелких бумажных денег, скатали их в трубочки,
– Ну, что потом? Говорите же!
– Потом стали засовывать эти деньги господину Бердичевскому в рот, в уши, в нос, в… в эту…. в общем, во все естественные отверстия. Нашпиговали, как гуся. Ужасная смерть! Какой человек! Один из богатейших людей страны… В двадцатке «Форбса»…
По моей спине покатились кубики льда. Борис опустил глаза и скороговоркой закончил.
– А затем поддели на крюк и подвесили его, с деньгами торчащими отовсюду, под потолок, как знамя какое, и пели, стоя под ним, «Интернационал»: «Пора, мы требуем возврата того, что взято грабежом». Помнят ещё, суки, поди ж ты! Ну, потом спецназ подтянулся. Дали ублюдкам просраться. Кого сразу не убили, тех отделали как надо и закрыли. Сгноить гадов.
Борис замолчал. Я почувствовал, что должен что-то сказать.
– Вы уверены, что Николай погиб?
– Да. Его супругу уже известили.
В этой кошмарной истории было что-то не так. Вернее, не так в ней было абсолютно всё и, тем не менее, интуиция мне подсказывала, что абсурдная, но неумолимая логика событий включилась в один, совершенно определенный момент.
– Борис, а откуда рабочие узнали о закрытии завода?
Борис вздохнул и сказал, глядя в угол:
– Вчера Николай мне звонил. Сказал, что подозревает Олега в том, что вместо подготовки к ликвидации завода, Олег пытается искать инвесторов. Ну, не дурак ли? Какие, к лешему, сейчас инвесторы? И ещё в том, что Олег сливает информацию рабочим.
– Почему вы мне сразу не доложили, идиот?
– Я хотел. Но Николай просил подождать, пока он на сто процентов не убедится. Вот и убедился…
– А этого гребаного донкихота Олега тоже прибили?
– Вроде бы нет. Его не было в свите Бердичевского.
В моем мозгу, изнывавшем в непривычном оцепенении, вспыхнула горячая, спасительная ярость.
– Мразь! – закричал я. – Он у меня попляшет.
Я нажал кнопку на телефоне.
– Рита, набери прокуратуру. Срочно!Когда Олега привезли в столицу, я попросил устроить мне с ним встречу в следственном изоляторе.
– Зачем ты это сделал? – спросил я.
Олег молчал.
– Ты предатель, иуда, понимаешь? По твоей вине погибли десятки людей.
– Я обязан был так поступить, – тихо сказал Олег.
– Обязан? Кому? Этим пьяницам и садистам? Благодетель чертов. Теперь тех из них, кто остался жив, упекут в тюрьму на десятилетия. И знаешь, кого они будут ненавидеть и проклинать больше, чем Бердичевского? Тебя!
– Эти люди имели право знать, что их ждет. Что такие, как Бердичевский, считают их за скот, который можно морить голодом, избивать и расстреливать, как в тире.
Олег говорил ровно, даже монотонно. Как на совещании. Почему-то это стало меня бесить.
– Ты понимаешь, что тебя могут сгноить в тюрьме как подстрекателя зверской расправы?
– Я никого ни к чему не подстрекал. Просто передал информацию о закрытии завода. Это не преступление.
– Так ты надеешься на наше правосудие? Ну-ну, – я выдержал паузу. – А сейчас слушай меня очень внимательно. Стоит мне сказать слово, и тебя не просто посадят, нет, твоя жизнь превратится в ежеминутный ад, в такой ад, какой ты не можешь себе даже представить.
Олег смотрел на меня все-также серьезно и спокойно.
– Поступайте, как сочтете нужным.
Мне захотелось вцепиться в этого человека, вырвать ему глаза, повалить на пол и растоптать. Я дождался, когда отхлынет злая волна и спросил:
– И чего ты добился? Ничего. Но хватит о грустном, поговорим о чем-нибудь приятном. Вот я, в отличие от тебя, кое-чего добился. А именно, Виты, твоей жены. Это оказалось на удивление нетрудно.
– Вы лжете.
– Нет, Олег. Я не лгу. Я могу в деталях рассказать, где у неё родинки. И что в наиболее волнительные моменты она скороговоркой бормочет «сладкий, сладкий, сладкий». И ещё она умеет…
Я все описывал долго и подробно. Олег не сказал ни слова. Я ждал проклятий и оскорблений. Их не было. Олег просто смотрел – то ли на меня, то ли сквозь меня. Когда его уводили, он не обернулся.Возле входа в офис стояла Зоя. Я сказал охране оставаться в машине и вышел к ней. Зоя бросилась мне на грудь, и я почувствовал, как на мое лицо и шею упали гроздья слез – тяжелые и горячие. Слезы заливали мне лицо, насквозь промочили воротник рубашки, срываясь с водостоков ресниц падали на асфальт. Казалось почти невероятным, что в одной женщине может быть столько слез. Я погладил Зою по спине и сказал:
– Ну-ну, Зая, успокойся, пожалуйста. Тебе выплатят компенсацию. Я распоряжусь, чтобы юристы подготовили все документы.
Зоя плакала. Сквозь всхлипы я едва разбирал слова.
– Колюньчик мой… Любимый… Не будет у нас домика на море… И детишек… И соба-а-ачки-и-и-и, – Зоя подняла на меня блестящие от слез глаза. – И всё из-за тебя, козёл!
Страшная, неописуемая боль ударила меня в пах – будто туда воткнули раскаленный лом. Меня отбросило назад, и я увидел Зою в полный рост – в модном коротком пальто, на шпильках, с сумочкой в левой руке и блестящим предметом в правой. В следующую секунду пылающий жаром стержень ударил меня в грудь, а потом в переносицу. Когда пропали свет и звук, я все ещё чувствовал этот жар.Странно обшаривать собственное лицо в поисках носа. Даже если вся голова замотана бинтами, там, где нос, должно быть возвышение. Его нет. Вместо возвышения, вроде бы даже ямка. Через несколько недель бинты снимут, и я увижу, что там на самом деле. Сколько стоит пересадка носа и вообще лица? И нужна ли она мне? Не интереснее ли оставить как есть? Кто ещё из лидеров делового мира может позволить себе иметь вместо носа зияющую дыру? Нет, с пластическими операциями я, пожалуй, подожду. После выписки первым делом я попытаюсь добиться публикации моего нового облика на обложке журнала «Профиль». Я не сомневаюсь, что добьюсь.
Когда я вышел из комы, врач сказал, что мне фантастически повезло. Любая из трёх ран должна была бы стать смертельной. Я не умер от болевого шока и потери крови после того, как первая пуля произвела внизу моего живота разрушения, о которых доктора предпочитают не говорить, а я не спешу их спрашивать. Пока там бинты и какие-то трубки. Впрочем, это, наверно, тоже пересаживают. Вторая пуля, зацепив ребро, чуть изменила траекторию и, вместо того, чтобы в клочья разорвать сердце, только чуть царапнула его внешнюю стенку. Третья пуля, та самая, что лишила меня носа, прошла сквозь череп между долями мозга, не повредив серьезно ни одну из них.
«Это чудо. Просто чудо, – удивлялся врач. – Словно у вас были три запасные жизни, знаете, как в компьютерной игре».
Врач у меня самый лучший, академик. Пожилой лысый человек. Умный, но скучный. Он меня утомляет. Другое дело медсестра, которая приходит давать мне лекарства, делать уколы и ставить капельницу. Невысокая, с круглым, бумажно-белым лицом, на котором будто углем нарисованы брови и глаза, и еще губы – чем-то бордовым. Сочетание очень белого и очень темного, без полутонов и переходов, всегда меня волновало и, думаю, не только меня. Я точно знаю, почему персы прячут своих женщин.
– Как тебя зовут? – Мне до сих пор странно слышать свой собственный голос.
– Хаят, – темная влага ее глаз скрылась за длинными ресницами.
– Как гостиницу?
Девушка вздохнула.
– Ну вот, вы смеетесь. А это, между прочим, старинное восточное имя. По-арабски означает «жизнь».
Её рука была совсем близко от моего лица. По снежной равнине бежали узкие реки вен. Я провел пальцем вдоль синеватого русла и почувствовал толчки ее пульса. Потом накрыл её руку своей, ловя тугой ритм холодной, жадной ладонью.
– У тебя прекрасное имя, – сказал я. – Совершенно замечательное имя.
ОТЦЫ, ДЕТИ И ДУХОВНОСТЬ
Было сказано вам: «Люби ближнего своего, как самого себя». А я говорю вам, что не может человек любить своего зятя. В христианском смысле слова, я имею в виду. Нельзя испытывать добрые чувства к мерзавцу, который регулярно прёт вашу дочь. И если не регулярно, то тоже нельзя.
Много лет назад, на прошлой работе, я участвовал в одном эксперименте. Я занимался статистической обработкой результатов, но мне неоднократно пришлось наблюдать и саму процедуру. Подопытного фиксировали в кресле неподвижно, специальным устройством растягивали веки, и закрыть глаза он не мог. Чтобы склеры не высыхали, лаборант периодически капал на них физраствором. На тело и голову устанавливались датчики, измерявшие интенсивность физиологических и нервных процессов. На экран перед испытуемым проецировали видеозапись – его дочь занимается сексом. Все женщины на пленках были совершеннолетние, часто замужние. В записи не было сцен насилия. Все происходило по согласию и с очевидным удовольствием. Иногда записи были подлинными, чаще очень качественно смонтированными, о чем подопытный, разумеется, не знал. Объекты эксперимента не испытывали физической боли. Психотропные препараты не применялись. Единственным средством воздействия был видеоряд.
Результаты оказались поразительными на всех уровнях. Пульс и дыхание очень сильно ускорялись, повышалось давление, часто до критических значений, электрическая активность мозга просто зашкаливала, наблюдалось непроизвольное сокращение мышц тела. Практически всегда фиксировалось мощнейшее возбуждение. Чем раскрепощеннее вела себя женщина на экране, тем сильнее были реакции. Уже через несколько минут эксперимента подавляющее большинство участников начинали кричать, плакать, требовали остановить пленку, выражали готовность сделать что угодно, предоставить
Мне, молодому административному сотруднику, столь сильный эффект был непонятен. Однажды я спросил руководителя проекта, доктора медицины, почему объекты испытывают такие страдания, если все действия на пленке происходят добровольно. Тот улыбнулся и сказал:
– В том-то и дело, что добровольно. В параллельном эксперименте, в котором мы показываем сцены изнасилования, результаты слабее в разы. Там вся гамма эмоций концентрируется на насильнике. Это как громоотвод, уводящий разряд молнии в землю. Если же громоотвода нет, само строение мгновенно загорается.
– Но почему? – недоумевал я, – Почему оно загорается? То, что мы показываем объектам, – совершенно естественно. Сами объекты – давно взрослые люди, с сединой и лысинами. Они не могут не желать счастья своим дочерям. Или они не понимают, что без полноценной сексуальной жизни человек счастлив быть не может, особенно если этот человек – молодая женщина?
– Конечно, понимают, – ответил ученый. – Их не устраивает партнер. Видите ли, подсознательно каждый отец убежден, что тела его дочери может касаться только один мужчина.
– Кто же? – допытывался я.
Профессор только поморщился, огорчаясь моей недогадливости.Сейчас я работаю в другом месте. Своим заместителям, агентам и прочим, зависящим от меня людям, – тем из них, у кого есть дочери подросткового возраста и старше, – я иногда рассказываю об этом эксперименте. Рассказываю в неформальной обстановке, как занимательную историю об опытах нацистов или ЦРУ, якобы мной где-то прочитанную. Я подробно описываю детали и наблюдаю за реакцией собеседников. Она всегда одна и та же. Их лица вытягиваются и сереют. Я не сомневаюсь, что они представляют себя прикованными к креслу перед экраном, на котором какие-то проходимцы тычут членами в их невинноглазых ангелочков, а ангелочки извиваются, стонут, визжат, колотят чужаков пятками по заднице, горячим шепотом говорят им разные нежные мерзости. И это наименее драматические картинки. В головах собеседников мелькают кадры куда покруче. И это тоже читается на их лицах. Также, как ярость, боль и мучительное непонимание.
Вот и я, глядя на своего зятя Всеволода, не понимаю, что моя дочь Ирина в нем нашла. Всё, абсолютно всё в нем заурядно. Чуть выше среднего роста. Вроде и худой, но при этом какой-то рыхлый. Ни блондин, ни брюнет. Волосы спутанные и как будто все время грязные, хотя Ирина говорит, что это специальная, очень модная и дорогая укладка. Глаза за очками неопределенного серо-зеленого цвета. Лицо внизу скошено, тощая шея начинается прямо под нижней губой. Сева на удивление неспортивен. Я легко побью его в любом виде спорта, хотя он почти в два раза меня моложе. Банальны даже его круглые, как грибы-волнушки, оттопыренные уши. От армии Сева откосил. Институт закончил какой-то невнятный. Почти год назад его уволили с работы. С тех пор Сева ведет духовный образ жизни, за мой счет, – пишет матерные рассказы и стихи в интернет.
Сегодня Ирина и Сева приехали отмечать мой день рождения ко мне на дачу. Вообще-то, я с юности мечтал иметь собственный остров. Не обязательно большой. Вполне достаточно просто скалы в море, на которой можно построить дом. Остров – моя личная территория, мое государство, въезд в которое разрешить могу только я. И выезд тоже. Остров у меня будет. Скоро. А пока мой дом в лесу. Я взял в бессрочную аренду в местном лесхозе заброшенный участок-заимку, снес стоявшую там развалюху и построил большой дом с камином и летний флигель-веранду. От города далеко – больше ста километров по шоссе, потом еще двенадцать по проселочной дороге, соединяющей две умершие деревни. К проселку примыкает едва заметная, заросшая травой колея, которая еще через полчаса тряски упирается в глухие ворота. В общем, место спокойное. Практически остров, только в лесу. На легковушке сюда не доберешься. Сева и Ирина прибыли на «Лэндровере», подаренном, разумеется, мной.
На ужине Сева рассказывал анекдоты и налегал на текилу. Выпил всю бутылку в одно лицо. Ирина пила красное вино, тоже много. Потом они ушли спать в гостевую комнату на второй этаж. Мне не спалось, и я остался читать в гостиной.
Наверху скрипнула дверь. По лестнице, как моряк в шторм, спустился мой зять, в трусах и босой, и взял курс на туалет.
– Сева, – позвал я, когда он снова показался в коридоре.
– Угу, – откликнулся зять и обернулся. Его глаза все еще были закрыты, как у лунатика. Я прогнал мысль о разрухе, наступившей у меня в сортире.
– Сева, – а давайте с вами выпьем коньяка, – предложил я. – У меня есть «Наири» двадцатилетней выдержки. Настоящий. Бывшие коллеги прислали из Еревана. Это не ваш кактусовый самогон.
– Да мне вроде достаточно, – пробормотал Сева, не слишком уверенно.
– Ну, самую малость, за мое здоровье, – настаивал я. Вы ведь желаете мне здоровья, правда? – я посмотрел в маскировочного цвета глаза родственника, которые тот, наконец, разлепил.
– Конечно, Владимир Сергеевич, – поспешил согласиться Сева.
– Вот и отлично. Тогда пойдемте во флигель – там прохладнее, и Ирине не будем мешать.
На веранде мохнатые мотыльки носились вокруг лампы, отбрасывая на стены большие нервные тени. Стол накрыт клеенкой, которую когда-то мой тесть подарил нам с Ирининой матерью на свадьбу. Узор на клеенке изображает оплетенную соломкой бутылку кьянти в окружении тропических фруктов – ананаса, связки бананов и разломанного пополам граната. Картинка дурацкая и пошлая, как мой тесть. Да и дочка, в общем-то, пошла в папу.
– Присаживайтесь, Сева, – пригласил я.
Зять опустился на стул и положил локти на клеенку. Я разлил коньяк в стаканы, достал порезанный лимон.
– Ну, еще раз с днем рождения, Владимир Сергеевич! – бодро молвил Сева и поднял рюмку. И, выпив, добавил: – Реально духовный напиток!
Молодой человек окончательно проснулся.
– Рад, что вам понравилось, – сказал я. – Знаете, Всеволод, я тут почитал ваши рассказы и стихи. С большим интересом.
Сева подался вперед.
– Неужели? И как вам мои опусы?
– Ну, зачем же так уничижительно? – возразил я. – Очень смешно. Вы, безусловно, талантливы.
– Вы преувеличиваете, Владимир Сергеевич, – Сева лучезарно улыбнулся.
– Ничуть. Ну что, по второй? – Я встал и пошел к шкафу за Севиной спиной, на котором осталась бутылка. – Вот только с грамматикой дела неважно. Особенно с пунктуацией.
– Да бог с ней, – махнул рукой Сева, продолжая сидеть ко мне задом. – Не в запятых дело.
– Действительно, – согласился я. – Хотя за такие ошибки в пятом классе вам надо было драть уши. Да и сейчас, пожалуй, не поздно.
Я поставил коньяк обратно на полку, подошел к Севе сзади и, быстро просунув руки ему подмышки, взял зятя за уши. Прохладные, с жесткими прожилками перепонки едва поместились в моих ладонях. Я слегка потянул уши в стороны.
– Уй, – вскрикнул Сева, засмеялся и мотнул головой, пытаясь освободиться.
– Ну, что вы, Сева, терпите. Кто-то же должен исправлять ошибки вашего воспитания.
Я дернул сильнее. Уши в моих руках хрустнули, как капустные листья.
– Аа! Больно! Пустите, Владимир Сергеевич! – крикнул Сева и попробовал встать.
Я сильно потянул уши вниз, прижимая зятя к табуретке.
– Знаю, что больно. И чтобы больно не было, сидите смирно и, главное, тихо. В вашем положении это самое оптимальное решение. Я вас отпущу, потом. А пока терпите. Физический контакт сближает. Общение получается более тесным, родственным. Даже, не побоюсь этого слова, интимным. Что может быть желаннее для зятя, чем интимное общение с тестем? А?
Сидящий человек, руки которого блокированы и которого держат сзади за уши, имеет несколько ограниченную свободу действий. Сева перестал дергаться. Из ушных раковин в мои ладони уходили торопливые точки и тире его ускорившегося пульса – три коротких удара и один подлиннее. Буква «ж».
– Вот и молодец. Так вот, вернемся к нашим баранам. К вам, Всеволод, и вашему творчеству. Скажите, отчего в ваших произведениях так много нецензурной лексики, извращений и насилия?
Отвечайте, пожалуйста, честно. От вашей искренности зависит целость ваших ушей. И, сделайте милость, успокойтесь.
– Потому что это к-к-к-контркультура, – с трудом выговорил Сева.
– Ах, вот как. Контркультура – это прогрессивно. Только что это такое? Просветите меня, Всеволод, прошу вас. Смелее!
– Ну, это трудно объяснить тем, кто не в к-к-курсе. В общем, это литература, не стесненная рамками у-у-условностей в языке и т-т-тематике.
– Вас действительно привлекают сцены неестественного совокупления, брызгающие во все стороны мозги, кровопролитие? Вы же, вроде, мирный человек. В армию предпочли не ходить. И, вообще, вы очень боязливы. Вот и сейчас вам страшно: заикаетесь, дрожите. Откуда в вас такая кровожадность?
– Так ведь это с-с-стёб, Владимир Сергеевич, – отозвался Сева. – Треш.
– Ах, вот оно что! То есть, это все несерьезно, понарошку. Хихоньки да хаханьки. Так?
– Ну, да…
– И вы это называете контркультурой, андеграундом? А я в простоте своей считал, что альтернативная культура, в отличие от культуры популярной, должна не веселить, а беспокоить. Беспокоить, понимаете? Смущать сытое сознание обывателя. Напоминать ему, что он, самодовольный, тупой и трусливый ублюдок, давно и обильно насравший на всех ближних и дальних, не может спрятаться за комфортом и паскудными развлечениями от невыносимой боли этого мира. Кен Кизи – контркультура. Хеллер – контркультура. Не знаете, кто такие? А почему, Сева? Почему вы так нелюбопытны?
Сева молчал. Пульс под моими ладонями превратился в нитку мелких и быстрых ударов, похожую на дребезжание зуммера.
– Ну, Чехова-то вы знаете? Чехов – тоже контркультура. А ваши… м-м-м-м… юморески, Сева, – это попсня.
На последнем слоге я со всей силы швырнул Севину голову на стол. Уши в моих руках затрещали. Сева ударился полуоткрытым, часто дышащим ртом о край столешницы, будто пытался откусить кусок от огромной плитки шоколада, а его крупный нос расплющился о клеенку. Дернув за уши, как за ручки, я отлепил Севу от стола.
– Попсня! – я снова с размаху приложил Севино лицо к клеенке.
– Попсня!! – третий удар был таким сильным, что у основания ушей выступила кровь.
На клеенке под нарисованной бутылкой образовалось большое красное пятно. Три зуба с прилипшими розовыми лоскутками десен были похожи на гранатовые зерна.