Проигравший. Тиберий
Шрифт:
— Да, Сеян. Я не ошибся в тебе. Завтра, возможно, ты еще и не такое увидишь, — сказал Тиберий. — Но веселиться будет некогда. Внимательно смотри и запоминай. О своих наблюдениях сделаешь мне подробный отчет. Ты понял?
— Слушаюсь, цезарь.
Больше в этот вечер о делах не говорили. Беседа пошла о разных пустяках, вроде тех же устриц и способах их приготовления. Сеян уже справился с неловкостью (если вообще ее испытывал), словно ему было не привыкать ужинать с императором. Он был отличным собеседником — непринужденным в разговоре, остроумным, умеющим подхватывать мысль собеседника на лету. Он очень нравился Тиберию,
Беседа не затянулась. Зная, что время для долгих ужинов еще придет, Тиберий, не церемонясь, отправил Сеяна домой, приказав завтра явиться сюда чуть свет. После чего пошел спать, чтобы как следует набраться сил перед завтрашними сенатскими спорами.
Он собирался поиграть с сенаторами еще дня три, но вышло не совсем так.
Во-первых, ему уже самому начало надоедать это представление. Он решил продержаться до вечера, непрерывно отказываясь и жалуясь на старость и нездоровье. А вечером — дать свое принципиальное согласие. Или, если хватит терпения и желания, заявить, что склонен к согласию.
И во-вторых, сенаторы, словно сговорившись (наверное, так оно и было), вели себя немного по-другому, чем вчера. Слезных просьб было, разумеется, не меньше, но в их хоре можно было расслышать и недоуменные, и даже сердитые голоса. Квинт Гатерий, например, громко крикнул:
— Правь или уходи!
И кое-кто (Тиберий посмотрел: Сеян запоминал, кто именно) поддержал Гатерия. Это немного отрезвило. Даже, пожалуй, напугало, и Тиберий, еще раз сказав, что управление империей было по плечу лишь такому титану и божеству, каким был Август, стал сдавать свои позиции.
— Хорошо, я согласен, если вы так просите, господа сенаторы! — прокричал он.
Шум стал утихать.
— Я согласен, — продолжал Тиберий, — взять на себя одну часть управления. Только одну!
И тут вмешался язвительный Азиний Галл. Он как будто ждал такого заявления, потому что, не давая Тиберию договорить или еще раз пожаловаться на здоровье, спросил:
— Хорошо, Тиберий. Но скажи нам, какую именно часть ты хотел бы взять в управление?
Тиберий молчал, сжав зубы от злости: он не знал, как ответить Галлу. Азиний Галл все прекрасно понял, и притворяться перед ним дальше было просто глупо. Он лишь сверкнул на Галла взглядом и стал ждать продолжения.
— Прости меня, если мой вопрос поставил тебя в затруднительное положение, — сказал Азиний, — Но я для этого и задал его. На этот вопрос нет ответа, Тиберий Цезарь. Империю нельзя разделить ни на какие части. Она создана Августом, и создана для одного человека. Итак, тебе предлагают империю. Бери ее или отказывайся!
И Тиберию пришлось сказать, что он согласен.
— Но только до тех пор, господа сенаторы, пока вам не покажется, что пришло время дать отдых и моей старости! — все же добавил он.
Под гром рукоплесканий и восторженных
Однако начало новой эры было несколько омрачено нелепым случаем. Когда император выходил из сената, Квинт Гатерий (то ли в порыве раскаяния, то ли еще продолжая шутить) бросился к его ногам и обхватил их с воплем:
— Прости мне мои слова, великий цезарь!
Это получилось так неожиданно, что Тиберий отпрянул в сторону, но, так как ноги были уже обхвачены, не удержался и сел на пол. Мгновенно над Гатерием вознеслись палицы и копья подоспевших батавов, и если бы Тиберий (потом спрашивавший себя — зачем он это сделал) не остановил их окриком, то сенатор был бы убит.
Назавтра император Тиберий Цезарь Август принимал на Форуме присягу верности от всего римского народа.
Когда Германик узнал о кончине Августа, его не было при войске, стоявшем возле Рейна. Поскольку на Германика была возложена обязанность распоряжаться галльскими провинциями, он там и находился — собирал налоги. Его жена Агриппина, беременная, с малюткой двухлетним Гаем, осталась в Нижнем лагере на Рейне.
Всего лагерей было два — Нижний и Верхний. Нижним командовал Авл Цецина, а Верхним — Гай Силий. Общее командование принадлежало Германику. Отбыв в Галлию, он был совершенно спокоен за порядок в оставленном им войске и, значит, за безопасность Агриппины с маленьким Гаем.
Гай был общим любимцем и чем-то вроде талисмана для солдат, которые к маленьким детям, живущим в расположении гарнизона, всегда относятся с повышенным вниманием. Возможно, вид ребенка напоминает солдатам о собственном детстве и вообще — о гражданской жизни, а может быть, столь хрупкое создание, находясь рядом с суровыми, привыкшими к грубой и опасной жизни Людьми заставляет их острее чувствовать себя защитниками отечества и настоящими мужчинами. Мало было в лагере таких, кто при встрече с Гаем не испытывал желания как-нибудь его побаловать — приласкать, покачать на руках, похвалить, подарить какую-то безделушку, до каких дети всегда большие охотники. Нужно сказать, что мальчики, вырастающие среди такого большого количества мужчин и постоянно испытывающие на себе давление такой массированной ласки (при полном отсутствии порицаний за проступки), с малых лет начинают страдать завышенной самооценкой, а впоследствии многие из них вырастают людьми избалованными, своевольными, капризными и чересчур жестокими. Но Гай пока был еще очень мал. И солдаты не чаяли души в сыне своего главнокомандующего.
Юный Гай Цезарь Германик, едва научившись ходить, частенько сбегал из-под надзора строгой Агриппины и целыми днями пропадал среди палаток. В любой из них он был самым желанным гостем. Как-то раз, войдя в палатку, он подошел к стоящей возле входа паре тяжелых солдатских сапог и с любопытством принялся их рассматривать. И один солдат со смехом заметил, что Гай размером точно с этот сапог, и шутливо назвал мальчика Сапожком — Калигулой. Новое прозвище необыкновенно пришлось всем по нраву, и с тех пор только Калигулой его и называли, даже Германик и Агриппина.