Происхождение боли
Шрифт:
— Тоскливо долго сидеть на одном месте. Пойдёмте на улицу — посмотрим, как зажигают фонари.
Англичанин отнёс гитару хозяину: «Сохраните до завтра».
Улицу осенял самый прозрачный, искристый снегопад.
— Я смогу проводить вас до дома?
— Почему бы нет.
Эжен заглядывался на фонарщиков, хвалил погоду, извинялся за неблизкую дорогу, улыбался и ловил губами снежинки.
О, радость, радость, — думал Серый Жан, — не знай, не чувствуй. Наши лучшие минуты — сейчас…
— А в Италии бывает снег?
— Только в горах.
«Надо будет
— Я не видел настоящих гор.
— Они похожи на облака, ставшие кристаллами, заострённые облака. Часто кажется, что они меняют очертания, поэтому на них никогда не устаёшь смотреть…
«Ты быстро всё поймёшь, но не снизойдёшь до страха, разве погнушаешься, побрезгуешь, но я утешу, расскажу о славе моего оружия. Ещё совсем не поздно. Целый вечер, целая ночь — для нас…»…
— Пришли.
Серый Жан задержался на пороге, запрокинув голову, и ему показалось, что он падает…
Ведь это просто дом, ничей, никакой, нависший, туго начинённый жизнями. В душной тьме — перебитый хребет лестницы, грязные тряпки у дверей, ящики, вёдра, отбросы, объедки… И в таких угодьях ему приходилось охотиться, но разве в этом было торжество и чудо?… Растерянные пареньки, едва не плачущие от стыда, клянущие своё убожество, самозабвенно, алчно вопрошающие: что я должен сделать? кажущиеся готовыми на всё… На преступление? — о, да! — но… — что!? — участвовать, не совершая… Все они ломались, рушились, роняли лица, до костей своих душ отекали слезами. Он намекал на выкуп и получал, всё, что у них было: всю озяблось, истощённость и немытость, всё их отвращение к себе, всё деревянное отчаяние. «Только не бойтесь. Я же ничего в вас не нарушу». Они смирялись — уже не как люди — как зверята, брошенные матерями… А потом — один быстрый удар в затылок или в спину, чтоб до сердца. Просто точка…
Неужели это повторится и теперь? Он никогда ещё не испытывал такого горя. Ступени болью отдавали ему в зубы, а он знал, что ни за что уже не остановится. Это он в ловушке, с ненавистью в сердце, тем невыносимой, что лишь несколько секунд назад в нём сияли блаженство и любовь… Происходило нечто похожее когда-то, но то ведь был его Заветный и Единственный, а этот — случайный, заказанный — уже осмелился быть столь же восхитительным и столь же смело ведёт к себе — чтоб предаться самой унизительной теперь погибели!
Сначала Эжен три минуты копошился в карманах, ища ключ; когда нашёл и воткнул его в замочную скважину, Жан отвернулся, прижал весь язык к нёбу, чтоб не выпустить вскрик, и нащупал под плащом рукоятку ножа.
Но дверь не поддалась. Эжен вынул ключ и забил по ней ладонью.
— У вас кто-то есть? — одичалым голосом спросил убийца.
— Да вот, окопались…
Изнутри щёлкнула щеколда. Хозяин и гость вошли в темную прихожую. Зеркальная гостиная была освещена — только трудно понять, где стоит настоящая лампа. Два молодых человека возились у горелки и дымящейся кастрюли.
— Привет, Эжен! — крикнул Эмиль, не замечая в тени второго пришедшего, — Угадай,
— Зачем? — под этот вопрос оловянная шейка береникиной шумовки сломалась; камень сорвался и обдал экспериментаторов горячими брызгами. Отчертыхавшись, Эмиль ответил:
— Мне давече рассказали, что индейцы, когда чего-нибудь варят, не ставят котёл на огонь, а кидают туда раскалённые камни, и вода закипает уже от них. Мы решили попробовать. Ведь — согласись — разогреть камни в углях куда проще, и не надо тратиться на керосин, спирт, на топливо для плиты.
Эжен снял плащ и повесил его на угол двери в правую комнату, заметил:
— Но сейчас-то вы кипятите камни в воде, а не воду — камнями. Я чего-то не догнал?
— Мы их сейчас дезинфицируем. Плащ отсюда сними: в спальне он быстрей просушится.
— Не гарантирую, — чуть смущённо проговорил Рафаэль, а Эмиль спросил Эжена:
— Ты прочитал «Клотильду Лузиньянскую»?
— А что она написала?
— Это роман так называется: «Клотильда Лузиньянская, или Красавец-еврей».
— Там что, женщина наряжается мужчиной?
— Это я и просил тебя выяснить — две недели назад. Мне завтра сдавать рецензию!
— Может, Рафаэль читал?
— Я начал, — сказал Рафаэль.
— О! и как впечатление?
Жесткая ладонь окольцевала эженово плечо, в ухо ему шепнулось: «Я ухожу».
Серый Жан был так измучен лживыми приманками, что мог утешить себя лишь решением дождаться в этом подъезде первого человека и отрезать ему голову, но издевательства над ним, охотником, ещё не прекратились — Эжен вышел на лестничную площадку и затворил дверь квартиры. Он как будто хотел что-то сказать, но не успел. Граф схватил его за шею, толкнул к перилам, прижал к ним, сгрёб волосы на его затылке, оттянул назад голову — всё левой рукой; правая заносила нож. Эжен увидел его ошалелые зелёные глаза, услышал:
— Так ты надо мной потешаешься!? дразнишь меня!?… Запомни: это я всегда могу сделать с тобой всё, что пожелаю! Вот тебе памятка! — и резанул снизу вверх по вздёрнутому подбородку с такой силой, что лезвие задело кость.
Зренье Эжена застлали слёзы, его руки безотчётно рванулись вперёд ключиц. Миг — и нападший отлетел к стене с кроваво смазанным ртом, а нож звякнул об пол, и Эжен наступил на его приобагрённый стальной язык. Враг в самой безличащей злобе крикнул что-то по-своему, выхватил пистолет, навёл; грохнул выстрел.
Сквозь пороховой туман Серый Жан увидел Эжена припавшим на корточки, отбросившим одну руку для равновесия; из кулака другой свисал похищенный и оскорблённый клинок.
Эжен же лишь услышал вслед за громом страшный вопль, потом угасающий топот вниз по лестнице.
Тут на площадку выскочили Эмиль и Рафаэль, подняли приятеля, зовя по имени, спрашивая, что случилось. Эжен тяжело дышал, держаться на ногах ему было трудно, а локтевая кость так и гудела; он недоуменно рассмотрел нож — и глубокую царапину на нём, потом поднял взгляд к потолку, где чернела круглая пробоинка.