Происхождение скотоводства (культурно-историческая проблема)

Шнирельман Виктор Александрович

Как и в случае миграции, в процессе заимствования огромное значение имела характеристика самих домашних животных. Легче всего происходила интеграция в местное хозяйство тех видов, которые обладали высокой степенью морфофизиологической пластичности, а также тех, размножению которых благоприятствовали местные условия (распространение лошади в степях, оленя — в тайге и тундре и т. д.). Наоборот, специализированные виды редко проникали далеко за пределы своего первоначального обитания (ламы, яки и др.). Поэтому исключительное значение приобретала доместикация местных видов, причем можно предполагать, что коренное население, хорошо знакомое с их повадками, переняв скотоводческую технику, внесло в этот процесс гораздо больший вклад, нежели пришельцы.

Уже давно в науке появилась идея о становлении скотоводства у охотников в ходе заимствования ими домашних животных. В отечественной литературе она нашла в последнее время поддержку у С. И. Вайнштейна [59, с. 180; 60].

Анализ этого процесса показывает, что охотники заимствуют главным образом тех животных, которые могут быть использованы ими без коренной ломки прежней системы хозяйства. Речь идет об охотничьих и транспортных животных: собаках, лошадях, оленях и верблюдах. Так, тасманийцы заимствовали у европейцев собак, но не заимствовали овец. Собак они широко использовали для охоты, объектом которой зачастую служили домашние овцы [709, с, 268]. Таким образом, заимствование собак само по себе еще не приводит к скотоводству. Все остальные перечисленные выше животные были одомашнены довольно поздно, а еще позже возникло их транспортное использование. После этого процесс заимствования домашних животных охотниками и собирателями вступил в новую фазу: транспортные животные, не только не нарушавшие прежнего ритма жизни, но, напротив, делавшие его более интенсивным и эффективным, привлекали внимание охотников в гораздо большей степени, чем другие домашние виды. Помимо собак из всех домашних животных тасманийцев заинтересовали только лошади. У них даже были зафиксированы случаи верховой езды. Однако лесистый ландшафт и, вероятно, некоторые культурно-исторические причины не позволили тасманийцам стать конным народом [709, с. 269, 270]. Единственным из ввезенных в Австралию домашних животных (не считая собаки), которого аборигены успешно приспособили к потребностям своего традиционного хозяйства, стал верблюд, использовавшийся ими для транспортных целей [787, с. 99]. То же самое отмечалось и в Южной Африке, где наибольшей притягательной силой для бушменов обладали завезенные европейцами ослы и лошади [847, с. 71; 913, с. 193]. Заимствование лошадей индейцами Америки и оленей охотниками Сибири, о чем писалось выше, только подтверждает выявленную закономерность.

Включение всех этих животных в хозяйство охотников и собирателей не породило автоматически какого-либо преимущественно скотоводческого образа жизни: долгое время транспортные животные играли подсобную роль. И лишь действие некоторых дополнительных факторов (ухудшение возможностей для охоты, контакты с соседним населением, миграции) было способно трансформировать такое хозяйство и привести к росту роли его скотоводческой сферы. Тот факт, что возможности для рассмотренного пути развития создались сравнительно поздно, а также необходимость специфических условий для его реализации заставляют считать его второстепенным, который тем более не мог определять характер распространения скотоводства в ранний период.

В ходе заимствования при интеграции домашних животных в новую культурную среду их первоначальные функции порой существенно изменялись, так как их значение переосмысливалось в свете традиционных представлений. Так, на некоторых островах Полинезии, где до появления европейцев собак не знали, жители стремились теми или иными способами их заполучить, причем главный стимул к этому заключался в желании прослыть обладателем диковинных животных и тем самым повысить свое социальное положение. С этой точки зрения весьма характерен пример, описанный К. Луомала. Когда в 1850 г. к о-ву Пукапука подошел корабль и начался товарообмен с местными жителями, прежде не видавшими собак, один из них выкрал собаку капитана, прославив тем самым не только себя, но и членов своего линиджа. Собака была помещена в священное место, ее украсили цветами и листьями и кормили самой лучшей пищей. Похититель же прослыл героем. По данным К. Луомала, использование собак в пищу возникло гораздо позже, когда их стало относительно много [765, с. 194–197].

То же явление было зафиксировано исследователями, изучавшими процесс проникновения лошадей к индейцам Северной Америки. Ф. Хейнс отмечает, что в первые годы, когда лошади только что попали к неперсе, их рассматривали исключительно как предмет роскоши, способный повысить престиж владельца. Лишь позже, когда индейцы обучились верховой езде, они стали широко использовать лошадей для транспортных нужд [624, с. 58].

Не меньший интерес в рассматриваемом аспекте вызывает история коня, оставленного Кортесом на попечение индейцам майя. Последние увидели в этом больном животном воплощение бога грома и молнии и, пытаясь добиться его расположения, украшали его гирляндами из цветов и приносили ему в жертву цыплят. После смерти коня ему был воздвигнут храм [907, с. 58].

Вместе с тем, сколь бы ни были причудливы те формы, в которых протекал процесс заимствования домашних животных на первых порах, их распространение и глубокая интеграция скотоводства в местные культуры происходили лишь с ростом роли их практического использования [375, с. 41].

С распространением скотоводства в новую

экологическую и этническую среду характер его со временем неизбежно менялся, причем тем больше, чем дальше оно распространялось из первичного очага своего возникновения. Модификации оказывались порой столь значительными, что черты первоначального облика распознаются в них с огромным трудом. Однако это ни в коей мере не противоречит идее возникновения первичного скотоводства в нескольких мировых очагах [375, с. 40; 376, с. 147].

Пути эволюции раннего скотоводства

Проблема развития раннего скотоводства имеет несколько различных аспектов: 1) эволюция способов использования домашних животных [а) использование продуктов скотоводства; б) использование мускульной силы животных]; 2) эволюция скотоводческой техники и методов скотоводства; 3) развитие социально-экономических отношений, основанных на владении скотом; 4) динамика взаимоотношений скотоводческого хозяйства с другими видами хозяйственной деятельности, и прежде всего с земледелием. Все эти аспекты и их взаимосвязи в конкретно-исторических условиях надо иметь в виду для уяснения процессов формирования тех или иных скотоводческих комплексов, часть из которых дожила до настоящего времени.

До сих пор не устарело, а, напротив, становится все более обоснованным предположение Э. Хана о том, что получение молочных продуктов, шерсти, а также использование мускульной силы домашних животных возникло не изначально, а стало возможным лишь на определенной стадии развития раннего скотоводства с выведением особых пород и появлением специфической скотоводческой техники. В последние годы представилась возможность обосновать это положение многочисленными историческими данными.

Э. Хан высказал, безусловно, верную мысль о том, что одной из важнейших предпосылок возникновения полукочевого и кочевого хозяйства было знакомство с молоком и его продуктами. Эту идею поддержали и некоторые другие ученые [622, с. 96, 99, 100; 529, с. 258]. Действительно, у всех кочевников, известных этнографам, роль молочного питания необычайно велика, тогда как мясо домашних животных они используют лишь спорадически или только в определенные сезоны. Именно молочные продукты позволяют кочевникам проводить по крайней мере отдельные сезоны года в относительной изоляции, что характерно как для азиатских, так и для африканских номадов и полуномадов [529, с. 220; 953, с. 111; 512, с. 251–253; 912, с. 26–28]. Вот почему особый интерес вызывает вопрос о времени возникновения молочного хозяйства.

Письменные свидетельства его существования относятся к сравнительно позднему периоду. Доение кобылиц у скифов зафиксировано Геродотом в V в. до н. э., а у усуней — китайцами в I в. до н. э. Этим данным соответствуют находки бурдюков с запасами сыра из коровьего молока в могилах скифского времени на Алтае [912, с. 26–28]. Еще ранее Гомер сообщал о гиппомолгах, живших молочной пищей. Этот народ, видимо, обитал в южнорусских степях в начале I тысячелетия до н. э. [369, с. 75]. Античные авторы отмечают важную роль молока также в питании бриттов, галлов и германцев [148, с. 133]. Доение коров ариями во второй половине II тысячелетия до н. э. зафиксировано в Ригведе [282, X, 117, X, 19]. Геродот засвидетельствовал молочное хозяйство у ливийцев Северной Африки [87, IV, 186]. Народы Восточной Африки, судя по античным и китайским источникам, знали молочное хозяйство в I тысячелетии н. э. (соответственно 130-й и 838 гг. н. э.) [688, с. 409, примеч. 1]. Полукочевники Северной Месопотамии, известные по документам из Мари II тысячелетия до н. э., также широко использовали молоко и молочные продукты [716, с. 166].

К гораздо более древнему периоду относятся прямые данные о молочном хозяйстве в Южной Месопотамии, Египте и Сахаре. Должность «старшего молочника» фигурирует в месопотамских документах по меньшей мере со второй половины IV (с рубежа IV–III) тысячелетия до н. э. [58, с. 583]. В III тысячелетии до н. э. на месопотамских печатях довольно обильны изображения доения коз и овец [448, с. 16, 21]. Что касается доения коров, то единственным прямым источником здесь служит известная сцена доения, изображенная на фризе храма в Убейде, относящаяся к середине III тысячелетия до н. э. Процесс изготовления масла из коровьего молока описывается в одном из шумерских мифов [716, с. 166]. В Египте остатки молочных продуктов в сосудах зафиксированы во второй половине IV (рубеже IV–III) тысячелетия до н. э. Любопытно, что на некоторых из этих сосудов была обнаружена идеограмма, обозначающая «сыр» [147, с. 68, примеч. 2; 935, с. 434]. Есть некоторые основания предполагать, что жир, обнаруженный в более ранних сосудах IV тысячелетия до н. э., также получен из молочных продуктов [935, с. 434]. При наличии многочисленных изображений сцен доения коров столь же четких данных о доении коз или овец в Египте III тысячелетия до н. э. не отмечено [286, с. 55, 56]. На неолитических изображениях из Сахары известно несколько сцен доения коров. Одно из них обнаружено в Феццане [811, с. 139, рис. 105; 935, с. 437], другое в Эннеди [935, с. 438, примеч. 24]. Аналогичные сюжеты были открыты