Происхождение скотоводства (культурно-историческая проблема)

Шнирельман Виктор Александрович

Другим следствием развития земледелия на Новой Гвинее была вырубка лесов и замена лесного ландшафта степным. Степные участки менее поддаются обработке с помощью примитивных орудий и более подходят для скотоводства, поэтому папуасы предпочитают использовать их под пастбища [455, с. 159, 160; 675, с. 62].

Наконец, третьим важным следствием интенсификации земледелия и связанным с этим повышением плотности населения является все большая неспособность местного примитивного скотоводства удовлетворять растущие потребности населения. Вследствие этого группы, обитающие в районах, более благоприятных для скотоводства, чем для земледелия, начинают все более специализироваться на выращивании скота для обмена. На Новой Гвинее примером такого общества служат корофейгу, которые регулярно обменивают свиней на земледельческие продукты [455, с. 87].

Таковы механизмы, стимулирующие самые ранние шаги к интенсификации скотоводства. Они не составляют локальной специфики Новой Гвинеи, а наблюдаются и в других районах. В Юго-Восточной Азии огораживание полей для защиты их от скота встречается почти повсеместно. В Таиланде, где в условиях плужного земледелия плотность полей особенно велика, владельцы нескольких буйволов угоняют их (подальше от поселка и часто

кооперируются, объединяя свои стада и оставляя их под присмотром особого пастуха [1046, с. 92]. В наиболее густонаселенных земледельческих районах, где пастбищ почт нет, возникает потребность в получении скота в обмен у cocедей. Так, апа тани Ассама выменивают животных у некоторых горных народов [934, с. 65, 99]. Та же картина наблюдается в Таиланде, где население плато Корат поставляет буйволов на рынки других районов. Именно на плато Корат встречаются наиболее крупные стада, и именно здесь распространена система содержания животных в специальных сезонных загонах [1046, с. 93]. Процесс постепенного отделения скотоводства от земледелия происходил в Перу в период инков, когда там обитали скотоводческие группы, в разной степени связанные с земледельческими племенами. Причиной появления таких групп явился рост потребности в домашних животных и скотоводческой продукции в плотнозаселенных земледельческих районах [818, с. 189, 197–200]. В то же время одна из предпосылок становления полукочевого скотоводства заключается в наличии обрабатываемых полей, на которых животным разрешается пастись после снятия урожая. В этом заинтересованы не только скотоводы, но и земледельцы, так как выпас скота улучшает плодородие почвы. На такой основе возникают своеобразные симбиотические отношения между скотоводами и земледельцами, хорошо известные по материалам Азии и Африки.

Особый тип представляет яйлажное скотоводство в горах, которое К. Диттмер не без основания считал одной из самых ранних форм номадизма [529, с. 258, 259]. По этнографическим данным, выход на летовку в горы был здесь связан прежде всего с желанием избежать потравы посевов. Зимой скот находился на стойловом содержании в поселке, а весной и осенью свободно бродил в его окрестностях. На летовках сопровождавшие скот женщины жили либо в каменных домах, либо в легких хижинах. При переходе на летовку скарб перевозился на транспортных животных (лошадях или ослах). Важно подчеркнуть, что на летовку уходили лишь те хозяева, у которых имелось много скота.

Таким образом, исторические и этнографические данные подтверждают мнение специалистов о том, что, с одной стороны, совершенствование техники земледелия [148, с. 127, 134; 611, с. 259] и особенно возникновение плужного [512, с. 248] и ирригационного [746, с. 187–191] хозяйства, а с другой — появление дифференцированных способов использования животных (получение шерсти, вьючная и упряжная функции и особенно молочное хозяйство) [529, с. 257, 258] — все это послужило основой для совершенствования форм и методов скотоводства [934, с. 242–244]. В этой связи весьма показательно, что огораживание пастбищ с целью избежать гибридизации домашних оленей с дикими, а также уберечь поля от потравы появилось именно у оленеводов-саамов, которые в отличие от многих других оленеводов, во-первых, издавна доят оленей, а во-вторых, живут рядом с земледельцами и сами иногда возделывают землю [995; 683, с. 24].

К сожалению, проследить конкретную картину становления различных скотоводческих систем в настоящее время представляется невозможным, так как соответствующая методика изучения археологических материалов разработана еще недостаточно. Здесь уместно рассмотреть лишь несколько примеров ранних обществ, которые называются некоторыми исследователями кочевыми или полукочевыми.

Идея о том, что скотоводство в Загросе уже в раннем неолите имело яйлажный характер, была в предварительном виде впервые высказана К. Нарром [822, с. 85]. В ГДР она была поддержана Б. Брентьесом [450, с. 29], а в англоязычных странах независимо развита К. Флэннери [575, с. 1255] и вслед за ним некоторыми другими учеными [812, с. 293–296; 666, с. 19, 20]. Теоретически эта мысль представляет определенный интерес и не может быть отвергнута лишь на том основании, что у ранних скотоводов Загроса не было вьючных животных. Как показано выше, в некоторых случаях полукочевники используют под вьюк коз и овец. Однако характер тех весьма скудных материалов, которые привлекаются для обоснования этой идеи, заставляет усомниться в ее правдоподобии.

В свое время К. Флэннери выдвинул несколько аргументов, которые, по его мнению, доказывали яйлажный характер скотоводства в Загросе в VIII–VII (VII–VI) тысячелетиях до н. э.: 1) примитивность культуры на поселении Сараб, которое в сравнении с Джармо выглядело временным, сезонным пристанищем скотоводов; 2) изменения в соотношении растительных остатков в долине Дех Луран (рост к VII [VI] тысячелетию до н. э. удельного веса травы Prosopis, будто бы сопровождающей кочевое скотоводство); 3) находки хузистанской керамики высоко в горах в пещере Кунджи, что, по мнению К. Флэннери, свидетельствовало о сезонных миграциях скотоводов [575, с. 1255]. Раскопки поселения Тепе-Гуран как будто бы подтверждали эту гипотезу, так как там был прослежен переход от временных, деревянных хижин к глинобитным домам, чему соответствовали и изменения в материальной культуре — рост ее земледельческого облика [794, с. 106]. Вместе с тем последующие исследования в Загросе показали, что все эти находки допускают и иную интерпретацию. Детальный анализ материалов из Сараба позволил предположить не временный, а круглогодичный его характер [433, с. 121–126]. Критическое источниковедческое изучение данных из долины. Дех Луран показало, что вывод о падении роли земледелия в VII (VI) тысячелетии до н. э. мало надежен, так как основан на сравнении несопоставимых источников [526, с. 158, 159]. В ходе новых работ в горных долинах Загроса выяснилось, что временные летние лагеря в неолите располагались гораздо ближе к базовым поселениям [813, с. 24, примеч. 23], чем расстояние от пещеры Кунджи до долины Дех Луран. Кроме того, скотоводческий характер стоянки в этой пещере до сих пор не доказан.

Таким образом, защитникам гипотезы о раннем яйлажном скотоводстве в настоящее время остается опираться исключительно на данные поселения Тепе-Гуран [812]. Но результаты исследований последних лет поколебали и их первоначальную интерпретацию. В Хулайланской долине, где расположен

Гуран, сейчас известно уже несколько синхронных ему поселений, обитатели которых вели комплексное земледельческо-скотоводческое хозяйство при относительно высокой роли охоты, собирательства и рыболовства. Они имели как постоянные базовые поселения, так и сезонные стоянки, располагавшиеся, однако, в пределах одной долины настолько близко друг к другу (в пределах 5 км) [813, с. 21–28], что говорить о яйлажном скотоводстве как об особом направлении хозяйства здесь не представляется возможным. Что же касается самого Гурана, то, во-первых, площадь раскопа на нем была весьма ограниченной, что не позволяет целиком полагаться на полученные материалы (так, в средних слоях были выявлены соседствующие друг с другом и деревянные хижины и глинобитные дома; вряд ли правомерно отрицать вероятность повторения той же картины и в нижних слоях при расширении площади раскопа), а во-вторых, в последние годы было выяснено, что деревянные хижины здесь были не так уж примитивны. Наличие в них двухтрех комнат [813, с. 21] мало соответствует представлению о временных жилищах скотоводов. Наконец, полное отсутствие каких-либо следов отгонного скотоводства в районе Хулайланской долины в энеолите после возникновения здесь ирригационного земледелия [813, с. 31] было бы удивительным, будь оно, действительно, неотъемлемой частью хозяйственного цикла в предшествующую эпоху. Нет также и бесспорных данных об отделении скотоводства от земледелия и даже о яйлажном скотоводстве в долине Дех Луран после проникновения туда ирригационного хозяйства, хотя Ф. Хоул весьма настойчиво и целенаправленно искал такие материалы [666, с. 16–17]. Гипотеза о становлении яйлажного скотоводства в Загросе в середине IV (конце IV) тысячелетия до н. э. гораздо больше соответствует современному уровню развития науки [813, с. 33].

Другим районом, где некоторые специалисты до сих пор локализуют ранних кочевников, является Палестина. Запустение древнеземледельческих поселений, связанное с аридизацией и VII (VI) тысячелетии до н. э., порой интерпретируется как указание на переход населения к полукочевому скотоводству [800, с. 68]. Однако, как показал А. Моорэ, в настоящее время в пользу этого предположения нет никаких сколько-нибудь основательных доказательств: полукочевничеству не благоприятствовали сложившиеся природно-климатические условия, которые заставили население покинуть Палестину, за исключением ее северных, гораздо более гумидных областей, где комплексная земледельческо-скотоводческая культура продолжала развиваться. Впоследствии, во второй половине VI–V (V — первой половине IV) тысячелетии до н. э., когда Палестина вновь была заселена, но уже поздненеолитическим населением, хозяйство продолжало оставаться комплексным [807, с. 36–64].

Еще сравнительно недавно древних семитов считали чуть ли не исконными кочевниками. Детальный анализ исторических источников, проведенный в последние десятилетия, показывает, что это представление далеко от действительности [645; 716; 626]. Не обладая такими животными, как лошади и верблюды, ранние западные семиты Передней Азии при всем желании не имели (Возможности углубляться в стели и пустыни и жили поэтому на окраинах земледельческих территорий, занимаясь не только скотоводством, но и земледелием. Помимо овец и коз они разводили крупный рогатый скот, что в переднеазиатских условиях также мало стимулировало кочевание. Сведения исторических источников о переходах групп западных семитов с одного поселения на другое, по мнению А. Холдера, могут интерпретироваться с точки зрения не только потребностей скотоводства, но и потребностей земледелия [626, с. 59]. Уже тот факт, что западные семиты были создателями городской цивилизации второй половины III — первой половины II тысячелетия до н. э. [784], не позволяет относить их огульно к отсталым кочевникам-скотоводам. Вместе с тем у некоторых племен западных семитов во II тысячелетии до н. э. скотоводческая сфера хозяйства, несомненно, преобладала над земледельческой. Именно в это время здесь начали складываться те симбиотические отношения между преимущественно скотоводческими и преимущественно земледельческими племенами, которые определяли картину этнических взаимоотношений последующих веков [910, 247–258; 911, с. 201–212]. Скотоводство имело отгонный или полукочевой характер. Мнение о наличии кочевого скотоводства в Месопотамии уже в VIII–VII (VII–VI) тысячелетиях до н. э. представляется поэтому в корне неверным.

С тех пор как в неолитическом искусстве Сахары был вычленен «скотоводческий период», в научной литературе стало почти общепризнанным мнение о кочевом или полукочевом образе жизни сахарских скотоводов, который реконструируется по аналогии с современными скотоводами Судана или Восточной Африки. Однако наиболее подвижные из последних пользуются при кочевках транспортными животными, если не верблюдами и лошадьми, то по крайней мере ослами, которых в неолитической Сахаре не было. Кроме того, для современных африканских скотоводов характерно либо наличие своего собственного земледелия, либо интенсивного обмена с соседним земледельческим населением. В то же время о земледелии в неолитической Сахаре до сих пор, к сожалению, почти ничего не известно, хотя было бы преждевременным исключать возможность его существования. Приводимые выше свидетельства вьючного и верхового использования быков настолько редки, что вряд ли могут служить для доказательства их сколько-нибудь существенной транспортной роли в неолите. Изображение коровы у кормушки, известное в оазисе Увейнат [1036, табл. XXVIII, 1], тоже мало соответствует мнению о кочевничестве. Вместе с тем отгонно-пастбищное скотоводство в неолитической Сахаре, несомненно, имело место, о чем говорят изображения пастухов, сопровождающих крупные стада. Однако за неимением данных проследить в этих местах какую-то эволюцию форм скотоводства сейчас не представляется возможным. Африканские данные подтверждают соображение о влиянии развитых земледельческих районов на усиление скотоводческого хозяйства по соседству. Так, в условиях развития ирригационного земледелия египтяне уже в период Древнего Царства, а скорее и ранее начали ощущать нехватку скота. Напротив, в соседних с Египтом областях, в Нубии и в Ливии, где интенсификация земледелия была невозможна, усилилась роль скотоводства, видимо не без влияния растущего спроса. Отражением сложившейся ситуации были военные походы, организуемые фараонами для захвата скота [269, с. 16]. Более обычным источником получения скота был обмен, который египтяне регулярно вели с соседями. Этот обмен мог косвенным образом стимулировать развитие скотоводства и в гораздо более отдаленных областях.