Происхождение всех вещей
Шрифт:
— Мы здесь, дорогая. Прямо перед тобой.
Ретта бросила на Альму бессмысленный взгляд, а затем, кажется, перестала даже пытаться что-то понять и снова повернулась к окну.
— Я хотела привезти ей призму, — тихо сказала Альма Амброузу, — но потом забыла. Ей всегда нравились призмы. Еще думала привезти «Дамский журнал Гоуди». Но мне кажется, ей было бы неинтересно его читать, судя по ее виду.
— Лучше спой ей песню, — посоветовал Амброуз.
— Я не умею петь, — отвечала Альма.
— Думаю, ей все равно.
Но
— Кто любит тебя больше всех? Кто любит тебя крепче всех? Кто помнит о тебе, когда другие позабыли?
Ретта не ответила.
Альма повернулась к Амброузу и спросила почти в панике:
— А ты знаешь какую-нибудь песню?
— Я много песен знаю, Альма. Но не знаю ее песню.
В карете по дороге домой Альма с Амброузом молча сидели и раздумьях. Наконец Амброуз спросил:
— Она всегда была такой?
— Такой застывшей? Никогда. Она всегда была немножко сумасшедшей, но как чудесно с ней было в юности. Неуемное чувство юмора, огромное обаяние. Все, кто ее знал, ее любили. Она даже нас с сестрой сумела развеселить и рассмешить, а я тебе уже говорила, что мы с Пруденс никогда вместе не смеялись. Но с годами ее расстройство усилилось. А теперь сам видишь…
— Да. Вижу. Несчастное создание. Я так сочувствую безумцам. Когда я с ними рядом, то понимаю их всей душой. Мне кажется, любой, кто утверждает, что разум никогда не покидал его, лжет.
Альма задумалась над этими словами.
— А мне кажется, что я никогда не была безумна, — проговорила она. — Интересно, лгу ли я, признаваясь тебе в этом? Сомневаюсь.
Амброуз улыбнулся:
— Нет, разумеется. Для тебя, Альма, следовало сделать исключение. Ты не похожа на остальных из нас. Твой ум здравый и практичный. Мало того, твои чувства надежны, как сейф. Именно поэтому в твоем присутствии людей переполняет такое спокойствие.
— Правда? — спросила Альма, искренне удивившись его словам.
— О да.
— Любопытная мысль. Никогда ни от кого прежде ее не слышала. — Альма посмотрела в окно кареты и обдумала услышанное. А затем вспомнила кое о чем: — А может, и слышала. Знаешь, Ретта как-то сказала, что у меня надежный подбородок.
— Все твое существо надежно, Альма Уиттакер. Даже твой голос надежен. Для тех из нас, кто порой чувствует, что жизнь гоняет их, как ветер древесную стружку по полу плотницкой, твое присутствие становится бесценным утешением.
Альма не знала, как ответить на это любопытное заявление, поэтому оставила его без внимания.
— Но право, Амброуз, — проговорила она, — ты, человек столь здравого ума, едва ли когда-нибудь чувствовал, что разум тебя покидает?
Он задумался на мгновение, а когда ответил, казалось, что он осторожно подбирает слова:
— Невозможно не думать о том, как мало отделяет нас от того
— Нет, Амброуз, не может быть!
Когда он не ответил сразу, Альма испугалась.
— Амброуз, — мягко спросила она, — этого ведь не может быть, так?
И снова он отвечал осторожно и после долгой паузы:
— Я говорю о чувстве оторванности от этого мира… и принадлежности к какому-то другому миру.
— К какому другому миру? — спросила Альма. А когда он опять сразу не ответил, более непринужденным тоном добавила: — Прошу прощения, Амброуз. У меня ужасная привычка забрасывать собеседника вопросами, пока не получу удовлетворительного ответа. Боюсь, такова моя природа. Надеюсь, ты не сочтешь это за грубость.
— Это не грубость, — отвечал Амброуз. — Мне по душе твое любопытство. Просто дело в том, что я не уверен, как дать тебе удовлетворительный ответ. Более того, никому не хочется терять привязанность людей, которыми восхищаешься, открыв слишком много о себе.
И Альма оставила эту тему, надеясь, вероятно, что они никогда больше об этом не заговорят. А чтобы нормализовать ситуацию, достала из сумочки книгу и попыталась почитать. Для спокойного чтения карету слишком трясло, и Альма сильно отвлекалась на то, что только что услышала, однако она все же притворилась, что поглощена книгой.
Так они ехали долго, а потом Амброуз сказал:
— Я так и не рассказал тебе, почему бросил Гарвард много лет назад.
Альма отложила книгу, повернулась к нему и стала слушать.
— Со мной кое-что случилось, — признался он.
— Твой разум помутился? — спросила Альма прямо, как было ей свойственно, хотя ее сердце упало при одной мысли об этом.
— Возможно. Я даже не знаю, как это назвать. Мать решила, что я сошел с ума. Друзья решили, что я сошел с ума. Врачи тоже считали, что это безумие. Но мне казалось, что это что-то другое.
— А именно? — спросила Альма обычным голосом, хотя ее волнение с каждой секундой нарастало.
— Может, одержимость духами? Встреча с волшебством? Стирание материальных границ? Вдохновение с огненными крыльями?
Он не улыбался. Это была не насмешка над собой.
Это маленькое признание так ошеломило Альму, что она не нашла что ответить. В ее сознании не было места стиранию материальных границ. В жизни Альмы Уиттакер не было ничего более ценного и успокаивающего, чем ободряющая уверенность в существовании материальных границ.
Прежде чем продолжить, Амброуз внимательно взглянул на женщину. Он посмотрел на нее так, словно она была термометром или компасом, а он пытался снять показания. Он словно выбирал направление, в котором свернуть, основываясь целиком и полностью на характере ее реакции. Она же стремилась не допустить, чтобы на ее лице промелькнула даже тень встревоженности. Видимо, он удовлетворился тем, что увидел, ибо решил продолжить: