Происшествие в Нескучном саду
Шрифт:
– И откуда вы взялись, мать честная?!.
– Как звать?
– Драной, Иван Иванович.
– Эк, сиганул! – вскипел Иоанн. – Был Ивашко – стал Иванович! Сказывай, в чем вера твоя?
За окнами возрастал трубный звук; временами он походил на рев страдающего животного.) Летчик сказал: – Вера моя: «бояр» твоих бить смертным боем, за волю народную страдать, за других душу свою положить!
Поднялся Иоанн, раскрыл рот, задышал, как рыба.
– Што же, вера сия – твоя токмо, али всех твоих товарищей?
Улыбнулся пилот.
– Одна у
И вдруг замолчал, прислушиваясь, и задорно, вполголоса запел: «Долой, долой монахов, долой долой попов!..» Наши идут! – чуешь, старик, а?
Наплывая откуда-то из-за реки, росла и ширилась песня:
…Ребята, не робейте! Не страшно пасть в бою. У Грозного отбейте республику свою! Эх, вспомним ночь глухую, весь в громе Перекоп. Мы, время атакуя, стрельцам ударим в лоб! Полмира уж алеет, и нас не проведешь. Товарищи, смелее! Опричнину – даешь!«Лихая песня, – подумал Грозный. – Не тоже моим людям слушать!» Быстро подошел к пленному, взял его за плечи и пристально посмотрел в серые глаза. Секунду длилось молчание. Внезапно царь отступил и, серея лицом, стал пятиться к окнам. В то же мгновение в комнату проник сильный, ровно нараставший гул.
Небо полнилось упругим железным шумом и рокотало. С севера неслись два самолета; за ними глухо громыхали взрывы.
– Драные летят! – кричали в страхе, задирая головы, стрельцы.
– Отход! Трубить отход! – приказал Иоанн.
Заржали кони. Затрубили походные трубы. И тотчас же гневный, пронзительный рев и тяжелый топот покрыли все звуки и голоса.
По Никитской – через Красную площадь – в Кремль мчался слон, вырвавшийся из Зоопарка. Земля гудела.
Обрывки пут хлестали по трамвайным мачтам.
– Темба! Темба! – завопил Грозный, обращаясь в бегство, А слон уже бил хоботом стрельцов, все сокрушая и топча…
В это же самое время на всех площадях громкоговорители выкрикнули воззвание:
– ГРАЖДАНЕ, УСПОКОИТЕСЬ!
– НЕТ НИКАКОЙ ОПАСНОСТИ!
– ЭТО ТОЛЬКО ВАШЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ – ОБМАН ЧУВСТВ!
И сейчас же стали появляться робкие фигуры, их становилось все больше. Вскоре центральные улицы запрудил народ…
Иоанн поспешно отступал в Замоскворечье. Быстро уходило войско, словно врастая в землю.
На Ордынке лежали стрелецкие трупы. Из них текла ржавая зеленая кровь…
С похода воротился Грозный, затворился в опочивальне; распалился лютым гневом на народ неведомо с чего. Поставил на Неглинной двор «для своей государевой прохлады». Горели на солнце терема, бежали по верхам фряжские травы, были узорочно вырезаны скирды
Вот и стала опричнина за тыном крепким. На воротах – резные львы, заместо глаз – зеркала пристроены, сырости ради засыпали двор крутобелым песком.
И творили царские люди изветы. – Скакали по городу опричники, кричали: Даешь – изменников государевых!
В застенках и ямах денно и нощно мучили смердов, окольничих и бояр.
Тогда ж отписал Штаден, опричник, в немецкие земли: «Великий князь учинил таково, что ныне – по всей русской земле – один вес, одна мера, одна вера. – Только он один и правит, и никто ему в том не перечит: ни духовные, ни миряне. И как долго продержится сие правление – ведомо богу одному»…
Показался Иоанн народу – обомлели все: вовсе стар стал, волосы все порастерял.
Вновь затворился. И прошел слух: занемог-де тяжко.
И впрямь – стал он пухнуть, взошли по телу язвы да пухырй.
Давал ему Бомелий пить сало барсучье со струйкой бобровой: – не пособляло. С часу на час слабел царь.
Шел от него тяжкой дух.
Приводили к нему Аринушку, ставили подле кровати.
Глядела забытными невидящими глазами. Держал на царской груди ее руку Елисей. Заснул царь. Свели под терема Аринушку.
Тут стало в окне знамение: хвостатая звезда.
На другой день сказал Иоанн Бомелию: – Тяжко мне, Елисей! Хочу о судьбе своей гадать.
– Какой способ тебе люб? – спросил Бомелий. – Есть гонтия, або некромантия – для сего духов вызывать надо; есть катоптромантия – по зеркалу; есть миомантия – по писку мышей и крыс.
– По зеркалу, – сказал Иоанн и ступил на ковер нагова цвету; были выведены по нем золотом павы, олени да орлы.
Бомелий принес два бруска, поставил один противу другого, велел Иоанну смотреть: сам стал зеркала наводить.
Долго смотрел Иоанн, начали веки слипаться. – Почудилось: шла навстречу зеленая глубина водяная; вышел из нее скуластый великан и положил ему руку на плечо. Как бы вольяшной меди была рука, глаза смешок затаили. Походил на барса. Были на нем немецкие сапоги; густо трубкой дымил.
– Так-то! – сказал, и свежо от него морем запахло. – Заедино мы с тобой оба. Однако ж, смердишь ты, фу!..
И пропал.
На месте том увидел Иоанн волосатую руку; неловко расставляла она шахматы по доске. Черный король никак не стоял, качался и падал… Тут Бомелий схватил за рукав, от зеркала прочь оттащил.
– Не гляди, государь, – дурной час – лихое привидится!..
Молчал Иоанн. Все еще шла на него водяная зеленая глубина.
Не пособляло со струйкой бобровой сало барсучье.
День ото дня слабел царь. Все больше пух, гноем цвели раны; отпал у него с корнем правый ус.
Послал Иоанн на дальний север за волхвами. – Приехали на оленях, на собаках даже; явились из Холмогорья, Лапландии и Корелы шаманы, знахари, чародеи, ведуны.
Упал близ Москвы с неба синь-камень. Монах один прочел по нем об опустошении царства. Стоял по слободам стон, плач бабий и суета.