Произведение в алом
Шрифт:
– Простите, мастер Пернат, - продолжал он после небольшой паузы сдавленным актерским шепотом, который обычно слышно на последних рядах галерки, - простите, но это сильнее меня: и утром и вечером возношу я сию молитву Всевышнему, дабы Он осудил моего отца и, кем бы ни был этот ужасный человек, покарал его самой страшной, самой мучительной смертью из всех, что когда-либо рождало человеческое воображение.
Смущенный кощунственными речами студента, я хотел было возразить ему, однако он не дал мне и рта открыть:
– Ну а теперь, мастер Пернат, позвольте обратиться к вам с просьбой, которая и привела меня в ваш дом. Дело в том, что господин Вассертрум опекал одного молодого человека, которому он отдал всю невостребованную любовь своего
Безутешные слезы застилают глаза мои, стоит мне только вспомнить светлый образ этого в высшей степени достойного молодого человека. О, я был ему предан всей душой, как если бы нас связывали тесные узы братской любви!
Харузек всхлипнул, и голос его на миг пресекся от избытка чувств.
– О горе, какой благородный дух покинул земные пределы! Какая невосполнимая утрата! И кто бы мог подумать!.. Случившаяся трагедия потрясла всех...
Что подвигло этого избранника богов на роковой шаг, так и останется для меня тайной за семью печатями, одно лишь достоверно: он сам недрогнувшей рукой лишил себя жизни... Мне довелось быть средь тех, кого призвали на помощь - увы, увы, поздно... поздно... слишком поздно! Потом, когда я стоял у смертного одра и покрывал холодную бледную руку усопшего бесчисленными поцелуями, тогда... тогда... а собственно, почему я должен это скрывать, мастер Пернат, ведь это же не кража?., тогда я взял с груди несчастного одну из роз и утаил тот смертоносный флакон, страшное содержимое которого уготовало бедному моему другу столь ужасный и скоропостижный конец во цвете лет.
Харузек извлек какую-то медицинскую склянку и продолжал дрожащим голосом:
– Итак, сей злосчастный флакон и сию увядшую розу, которые бережно хранил в память о моем безвременно ушедшем друге, я возлагаю на ваш стол, мастер Пернат.
Не раз в тяжелую минуту отчаяния, измученный одиночеством и томимый тоской по моей покойной матушке, я, призывая смерть, подолгу вертел в руках этот роковой флакон, и странно - целительный бальзам неизменно проливался на мою страждущую душу уже от одного только сознания того, что стоит мне лишь слегка смочить сим страшным эликсиром платок и вдохнуть его ядовитые пары, как уже в следующий миг безболезненно воспарю к тому благословенному Элизиуму, на вечнозеленых нивах которого мой добрый славный Теодор обрел желанное отдохновение от тягот нашей скорбной юдоли.
Так вот, прошу вас, многоуважаемый мастер Пернат - ради этого я и решился потревожить вас, - возьмите эти бесценные для меня предметы, кои я хранил как зеницу ока, и передайте господину Вассертруму.
А дабы убитый горем праведник не усомнился в чистоте ваших намерений, скажите ему, что сии священные реликвии вы получили от некоего близкого доктору Вассори лица, имя которого вы торжественно поклялись никогда не называть, - впрочем, можете при случае намекнуть, что сия пожелавшая остаться неизвестной персона, весьма вероятно, является высокопоставленной дамой.
Надеюсь, он вам поверит и эти дорогие мне вещи станут для него такими же памятными реликвиями, какими они были для меня.
О, как сладко сознавать, что сей скромный дар явится моей тайной благодарностью тому, кто был ко мне так бесконечно добр!
Увы, я беден, и эти вещи - единственное, что у меня есть, но поистине безграничная радость заставляет трепетать мое исполненное признательности сердце при мысли, что реликвии сии отныне будут принадлежать моему великодушному покровителю, которому, видно, никогда не суждено узнать, что это я, нищий студент Харузек, подарил ему эти овеянные скорбной памятью предметы.
Ну а теперь прощайте, дорогой мастер
Крепко схватив меня за руку, студент подмигнул и так тихо прошептал что-то на ухо, что я ровным счетом ничего не разобрал.
– Погодите, господин Харузек, я провожу вас, - машинально повторил я то, что прочел по его губам, и вышел вместе с ним, плотно прикрыв за собой входную дверь.
На сумрачной лестничной площадке второго этажа, в стене которой зияла глубокая ниша, мы остановились, и я вместо прощания возмущенно бросил Харузеку в лицо:
– Боже мой, к чему весь этот фарс, ведь вам... вам, насколько я понимаю, всего-то и надо, чтобы Вассертрум отравил себя содержимым этого проклятого флакона!
– Разумеется, - азартно воскликнул студент, лихорадочно блестя глазами.
– И вы полагаете, что я приложу к этому руку?
– В этом нет никакой необходимости.
– Но... но разве вы давеча не просили меня передать флакон старьевщику?
Харузек криво усмехнулся.
– Возвращайтесь к себе, и вы увидите, что старик уже прикарманил склянку.
– И как вам только могло прийти в голову, - изумленно воскликнул я, - что Вассертрум наложит на себя руки?! Поймите, старьевщик не из тех людей, которые кончают жизнь самоубийством, для этого он слишком труслив и никогда не станет действовать под влиянием минуты - импульсивность не в его характере...
– В таком случае вы не знаете, что такое всепроникающий яд внушения, - невозмутимо прервал меня Харузек.
– Если бы я всю свою мрачную тираду произнес обычным, повседневным тоном, возможно, вы были бы правы, но в моем заклинании скрупулезно учтены малейшие оттенки интонации. На эту трусливую мразь действует только самый вульгарный и примитивный пафос! Уж можете мне поверить! Я бы мог вам детально описать все нюансы мимической игры, которая, как в зеркале, отражалась на гнусной физиономии старьевщика, последовательно менявшей свое выражение по ходу моей декламации. Нет такого «китча», как называют художники этот мещанский стиль, который бы своей омерзительной пошлостью не исторг бы слезу у сентиментальной публики, не разжалобил бы ее преисполненное ложью и лицемерием лакейское сердце! Будь это иначе, и все эти пресловутые «храмы искусства» с их «священным культом театрального действа», рассчитанным на лавочников и приказчиков, давным-давно были бы преданы огню и мечу. Извечно пресмыкающийся хам, воистину сентиментальность тебе имя!..-
Тысячи несчастных нищих ежедневно мрут от голода, как мухи, однако ни слезинки не прольет черствая толпа, но стоит выйти на подмостки какому-нибудь разрумяненному фигляру, ряженному под простого деревенского увальня, которого, конечно же, преследует злой рок в лице надменного и - о ужас!
– бесчувственного аристократа, и страдальчески закатить томные очи, как эта слезливая чернь уже ревет белугой...
Да, разумеется, быть может, уже завтра папаша Вассертрум благополучно забудет, каким зловонным поносом исходила его жалкая душонка, внимая тому примитивному фарсу, который я разыграл только для того, чтобы каждое мое слово ожило в этом сентиментальном негодяе в момент истины - в тот решающий миг, когда ему вдруг станет бесконечно себя жаль и в его убогом сознании, вдохновленном «тагисескими» образами мелодрам, впервые робко забрезжит «мисль» о том, чтобы «благо-годно» уйти из жизни. Уж можете мне поверить, мастер Пернат, когда пробьет час - так оно и будет! В такие священные минуты великого мизерере[91] достаточно всего лишь одного легкого толчка - ну а уж об этом я позабочусь!
– и даже самый последний трус, скуля и обливаясь слезами, протянет свою дрожащую пятерню за спасительным ядом. Главное, чтобы он был под рукой! Теодорхенто ведь тоже ни за что бы не решился отправиться к праотцам, если бы ваш покорный слуга, мастер Пернат, «уже не сделал ему кгасиво»...